...- Почти все связи оборваны, - сокрушался Ленин, - письма идут по три-четыре недели, да и то доходит из них только малая часть. Перебросить в Россию газеты, литературу стало делом архитрудным. Ничего мы, в сущности, не знаем - кто уцелел, кто арестован, кого загнали на фронт. Без надежной связи вся наша работа пойдет насмарку. А Россия между тем переживает критический момент.
Они сидели в боковой комнатке маленького, не отличавшегося чистотой, но зато дешевого кафе "Швайцербунд", где за месяц до этого состоялась партийная конференция: большевики-эмигранты, съехавшиеся из разных стран, обсуждали на конференции отношение партии к войне. Ленин и сейчас еще был полон воспоминаний о бурных спорах, которые не стихали в этой комнате несколько дней. Все сошлись тогда на главном: рабочие в солдатских шинелях должны повернуть оружие против своих поработителей. Оставалось довести эту простую, всем понятную и близкую мысль до сознания масс. В переводе на язык практики это значило: связь! Проблема номер один каждой партии, находящейся в изгнании и подполье...
- Владимир Ильич, - горячо сказал Крыленко, - вы же знаете, как мне хочется вернуться в Россию. Действовать, приносить пользу. Здесь я пишу статьи, участвую в выработке партийной политики, готов выполнить любое задание. Но поверьте, мое место не в Альпах. Каждый должен быть там, где он более всего нужен.
Ленин хорошо понимал его. Он ли не тяготился затхлостью здешней жизни, самодовольной скукой?
"Чувствуешь, себя как в клетке", - вздохнула Надежда Константиновна. А куда податься?
Зимой катались как-то с гор на санках. Спуск крутой, извилистый, долгий: летишь - захватывает дух.
Чуть на повороте недоглядел, не выпрямил санки, не откинулся вовремя, не дернул веревку - вылетишь пулей на полном ходу. Ленин владел этой техникой мастерски. И на сей раз он первым добрался до финиша.
Крыленко подрулил несколько секунд спустя - раскрасневшийся, довольный.
- Ну что? Хорошо? - Ленин предавался отдыху с таким же увлечением, с такой же самоотдачей, как и работе. - Замечательная эта штука швейцарские сани.
С наслаждением вдыхая морозный воздух, Крыленко согласился.
- Прелесть...
И вспомнились люблинские леса в зимнем убранстве, сосновые рощи под Петроградом, запах России.
- Домой бы!.. - проговорил Крыленко. - Дело делать...
- Рано еще, - остудил его Ленин. - Каждому овощу свое время.
Теперь, отхлебывая горячий ароматный кофе, он напомнил Владимиру Ильичу о том разговоре в лесу.
- Ну как, этому бедному овощу, - он постучал пальцем по своей груди, настало наконец время?
...Коллонтай написала из Стокгольма: "Пусть приезжают, отсюда как-нибудь переправим",
Настал день проводов в бернской квартире "Ильичей" на улице Зайденвег, где две железные койки и два канцелярских стола да оклеенный обоями стенной шкафчик, вобравший в себя все их пожитки. Крыленко и Розмирович заехали попрощаться. Ленин долго - заботливо и тревожно - глядел на товарищей, отправлявшихся в полный опасностей путь. В Россию, от которой он был отрезан так немыслимо долго. Когда теперь они встретятся? И встретятся ли вообще?
- В Петрограде не задерживайтесь, слишком много шпиков вас там помнят в лицо, - предупредил Владимир Ильич.
Он задержался, но ненадолго: в Петрограде жила Ольга Александровна, его мать. Он тосковал по ней - очень хотелось, как встарь, запереться вдвоем, поделиться всем, что было у него на душе, получить совет, помощь. Мать всегда была ему преданным другом. В дни частых его арестов, "отсидок" и высылок безропотно снималась она с места, обивала пороги "инстанций" хлопотала, протестовала. И никогда он не слышал от нее и слова укора за то, что обрек ее на беспокойную, трудную жизнь. Его взгляды были ее взглядами. Его борьба - ее борьбой.
...Задание ЦК, которое он получил, было трудным на редкость: восстановить разгромленный охранкой Московский комитет партии, начать издание в России партийной литературы, создать канал связи между Россией и штабом партии за границей.
Это было бы нелегким делом и в мирное время.
А теперь шла война...
И вот - арест, меньше чем через два месяца после приезда, когда только-только он начал было осуществлять намеченный план,
Чувствовалась рука опытного агента. В камере, оставшись один, Крыленко в сотый, в тысячный раз задавал себе тот же вопрос: кто провокатор?
- Неужели вы все еще не поняли, что наши люди повсюду? - Снисходительно улыбаясь, следователь смотрел на Крыленко как на неразумное дитя. - Ну, сами посудите, чем привлекает к себе ваша партия иных недоумков? Тем, что обещает им на случай победы лучшую жизнь. Но вот человеку выпадает шанс жить лучше не когда-нибудь после победы, которая весьма иллюзорна, а сегодня, сейчас. Реально... Не в мечтах... Человек слаб, ему трудно устоять перед соблазном. Вы меня понимаете, господин Крыленко?
Старая песня! Пусть, мол, честные люди перессорятся, пусть каждый начнет коситься на друга, подозревая его во всех смертных грехах. И тогда от сплоченной армии единомышленников, от нелегальной партии, сильной своим единством, не останется ничего.
- Эх, господин Крыленко, ну и упрямый же вы человек.
Весть об этом пришла в Швейцарию с опозданием на две недели. Крыленко тотчас кинулся в Берн.
Ленин уже все знал. Он встретил Крыленко с газетой в руках.
- Ужасная вещь! Вы читали?.. Надо ждать самого худшего: фальсификации, подлогов, лжесвидетельств.
Царизм не остановится ни перед чем...
Подробности стали известны гораздо позже. Ничего хорошего они не сулили.
...Утром четвертого ноября четырнадцатого года к депутату-большевику Григорию Петровскому пришла молодая женщина. Ее приходу не удивились: к посетителям здесь привыкли.
Не представившись, гостья сказала с легким латышским акцентом:
- Соня просила узнать, не нужны ли вам ботинки для дождливой погоды?
- Скажите Соне, - ответил Петровский, - что мои прошлогодние еще не прохудились.
Женщина протянула коробку, в которой лежали ботинки на толстой кованой подошве. Петровский сорвал каблуки: внутри лежало по номеру газеты "Социал-демократ" с программным партийным манифестом "Война и российская социал-демократия", вошедшим в историю как ленинские тезисы о войне.
Засунув газеты в карман, Петровский поехал в пригород Петрограда Озерки. Для предосторожности он недалеко от дома нанял извозчика. Это был единственный способ оторваться от пеших филеров.
Машина же или пролетка, преследуя его, сразу оказалась бы на виду.
Слежки не было. На полпути он отпустил извозчика, и, несколько раз меняя трамвай, добрался до конспиративной квартиры, где вот уже третий день депутаты-большевики совещались с представителями крупнейших партийных организаций, обсуждали тот самый вопрос, которому был посвящен доставленный Петровскому манифест: что должна делать партия в условиях мировой войны.
Около пяти часов вечера в квартиру ворвался полицейский отряд. Арестованных обыскали. В кармане Петровского лежала газета "Социал-демократ"...
Депутаты запротестовали: только Дума могла дать согласие на их арест. Пристав не знал, что идет задерживать депутатов, инструкций на этот случай ему не дали. Струхнув, он решил отпустить депутатов - "временно, до выяснения обстоятельств".
На следующий день депутатов все же арестовали.
Игра в "законность" была никому не нужна.
Через три месяца их судили. Публичным судом - с защитой, публикой, прессой. На суд закрытый, военно-полевой, который мог закончиться только казнью, власть не решилась. Боялась народного гнева. А еще больше - молвы о том, что подполье слишком велико и могуче, раз уж приходится так круто с ним расправляться.
В Швейцарии с тревогой ждали вестей из Петрограда. Едва проснувшись, Крыленко мчался за газетами в ближайший киоск. Но русские газеты шли чуть ли не месяц, а иностранные печатали всего по нескольку строк.
