— Немцы здесь сидели столетия, постоянно угрожая Руси, но не знали, на чем сидят. Мы тут нашли нефть, добываем янтарь. Они загалдели о старинном Кенигсбергском университете, в котором преподавал Кант. Там мы открыли университет, восстановили зоопарк, отстраиваем разрушенный город.
Мне пришлось сказать, что Калининград все же производит впечатление запущенного города. Особенно бросается в глаза неухоженность района, застроенного особняками, коттеджами.
— Что вы хотите… Мы здесь еще и тридцати лет нет, — не совсем понравилось Коновалову мое замечание. — Когда я работал в ЦК, мне приходилось бывать с проверками в Туле. Старинный город с Кремлем, а как запущен. Я не видел нигде ничего подобного. А что там за магазины? Какие‑то забегаловки. Я стыдил тульских товарищей. А посмотри у нас… Одни «Дары моря» чего стоят, «Янтарь»… На диво всему миру.
Да, это были хорошие магазины, заваленные свежей рыбой и янтарными изделиями. Такими магазинами можно было гордиться. Коновалов спросил меня о работе. Оживился, когда я сказал, что воевал в Восточной Пруссии,
награжден медалью «За взятие Кенигсберга», пришлось работать много лет в Германии, в разведке.
— Поэтому и направили к нам. Кого же еще…
— Наверное. Дети посмотрели на дома с черепичными крышами и сказали: «Снова приехали в Германию».
— Нет, нет, — улыбнулся Николай Семенович. — В'наш Калининград. У нас тут агентура, безусловно, есть. Но вот что‑то разоблачений нет. Не может быть, чтобы немцы не засылали к нам агентов. Они спят и видят Кенигсберг и Восточную Пруссию. Здесь же короновались в замке прусские короли, отсюда совершали набеги на славян. А это славянские земли! От того замка остался только фундамент, а Пруссии больше нет.
Западные немцы, восточно–прусские землячества в ФРГ, постоянно напоминали о себе калининградским властям. Слали письма «бургомистру Кенигсберга» по самым различным вопросам. Требовали справки о работе, запрашивали сведения о родственниках, об оставленном имуществе и захоронениях. Не получив ответа, совершали нелегальные набеги из Литвы, раскапывали свои тайники, оставленные при выселении из Восточной Прусии, забирали посуду и другую утварь.
Немало приходилось заниматься проверкой сообщений о местонахождении янтарной комнаты. Приходили письма от бывших наших военнопленных из Польши, Г ермании, Австрии и даже Австралии, в которых авторы описывали, как очевидцы, где она зарыта немцами при отступлении, и даже прилагали схемы, как ее можно найти.
Один из авторов, поляк, утверждал, что ящики с янтарной комнатой закопаны в траншеях на вилле Коха. Виллу нашли. Там размещался детский сад, а двор, где в войну были траншеи, засажен фруктовыми деревьями. Никаких следов войны в окружении виллы не было. Да и сама вилла уцелела неповрежденной. Тем не менее решили проверить. Прокопанные шурфы ничего не дали. Другой автор писал, что может показать на месте, около королевского замка, где он засыпал ящики с янтарной комнатой. Его пригласили в Калининград. Я с ним поехал на место. Увы, он не смог указать, где стоял замок. Из‑под земли выглядывал только угол его фундамента, и он растерянно разводил руками.
Николай Семенович выслушал это с интересом и предложил активно искать комнату.
— Она где‑то здесь, — сказал Коновалов, —Не могли ее увезти отсюда немцы в суматохе.
Я тоже склонялся к этому, так как в то время немцам, конечно, было не до янтарной комнаты, да и крепость Кенигсберг они не собирались сдавать.
Начальник оборонявшейся крепости генерал Ляш 4 апреля 1945 года в обращении по радио к войскам гарнизона и населению Кенигсберга уверял:
«Для того, чтобы рассчитывать на успех штурма, русские должны будут стянуть огромное количество войск, штурмовой техники и артиллерии. Слава богу, они практически не в состоянии этого сделать».
А 9 апреля вечером Ляш заявил:
«Это невероятно! Сверхъестественно. Мы оглохли и ослепли от вашего огня. Мы чуть не сошли с ума. Такого никто не выдержит…»
В Кенигсберге осталась одна–единственная местная немка, женщина средних лет, бухгалтер жилищной конторы, не пожелавшая выехать из своего родного города в Германию. Мне приходилось с ней встречаться и беседовать. Хотелось понять ее, почему она так поступила. У нее были родственники в Западной Германии, однако ехать туда она не собиралась. Она хорошо, даже без акцента, говорила по–русски, была довольна жизнью. Ее никто не притеснял. Наоборот, сослуживцы относились к ней с большим уважением, как к какому‑то уникальному явлению всего Калининграда. Я об этом тоже поведал Николаю Семеновичу.
Прощаясь, он даже рассказал мне анекдот, который, видимо, по его намекам, я должен был передать Палкину, моему начальнику.
«Встретились двое. Разговорились. — Чем занимаешься? — Работаю. — Где? — В научно–исследовательском институте. — Что же ты там делаешь? — Как что? Занимаюсь новым направлением в науке. — Но, позволь… — усомнился собеседник, зная своего знакомого… — Понимаю… Я тебе поясню и ты все поймешь. Толкать вперед науку я не могу. Г олова не начинена соответствующим материалом. Назад толкать науку невозможно, сам понимаешь. Мне остается толкать ее в бок. Что я и делаю».
Николай Семенович тихо, с хрипотцой рассмеялся, но глаза его оставались бесцветными.
В Управлении меня поджидал Палкин. Он поинтере–совался, о чем шел разговор у секретаря обкома. Я рассказал и он облегченно вздохнул.
На другой день Коновалов срочно вызвал Палкина к себе. «Наверное, что‑то случилось», — подумал я. Алексей Петрович, как всегда, нервничал. Ему не хотелось к нему идти, но послать кого‑то вместо себя в этот раз он не мог. Иногда он направлял Ломакова Виктора Алексеевича, своего зама или меня, сославшись на болезнь или неотложные дела.
— Вы знаете, что дом залило водой? — спросил его Коновалов, как потом рассказывал мне расстроенный Алексей Петрович.
Палкин ответил, что ему ничего не известно. Коновалов отчитал его за то, что он ничего не знает, что творится в городе.
— Что же это за контрразведка? — возмущался он. — Построили новый дом и перед заселением кто‑то с верхних этажей затопил все квартиры подъезда. Весь город знает, а вы не знаете. Как прикажете это понимать?
Палкин пытался объяснить, что это не дело контрразведки. Строители должны нести ответственность или же те, кто принимал дом. Коновалов настаивал на своем: «Должны знать». Приказал расследовать, квалифицировав чью‑то халатность или безответственность вредительством.
— И про собаку не знаете?
— Нет, — ответил Палкин. — Что за собака?
— Это я у вас должен спросить. Что же это за служба, ничего не знает, — сокрушался Николай Семенович.
Оказывается, в его приемную позвонил с вокзала какой‑то полковник, направлявшийся в отпуск. Полковника с собакой не пускала в вагон проводница. Жена с собакой стояла у вагона, а полковник побежал звонить секретарю обкома, так как ни бригадир поезда, ни дежурный по вокзалу не могли разрешить этот инцидент. Из‑за этого даже задержали отправление поезда.
— Расследовать и доложить, — приказал Коновалов. — На железной дороге должен быть порядок. Нарушение графика движения поездов — это тоже вредительство. А вы не знаете…
Алексей Петрович принял указание к исполнению, однако посмел заметить, что у нас нет вагонов для перевозки собак, как это принято в других странах. Однако Николай Семенович это весьма существенное разъяснение не принял во внимание.
Когда пришло время для докладов о «вредительстве» в доме и о собаке, Палкин позвонил Коновалову, однако, тот его не принял, а на следующий день пожелал заслушать меня по результатам расследования.
Алексей Петрович сидел за столом сам не свой. Даже попросил у меня закурить.
— Иди, тебя приглашает. Доложишь, что виноваты строители и железная дорога. Вот тебе справка, тут все написано.
По неизвестным мне причинам Палкина он не терпел. Целый год он не вручал • ему какую‑то медаль, которой был награжден Алексей Петрович. В Комитете знали об этом, однако никто не решался позвонить Коновалову и напомнить, почему он задерживает у себя награду.
