Предчувствуя горячую, если не сказать жестокую проработку на исполкоме, Назаркин, сидя один в темноте в правлении колхоза, думал как бы увильнуть от отчета, но ничего придумать не мог. Направился к деревенскому сапожнику, у которого всегда водился самогон, на ужин.

Долго они при свете керосиновой лампы, подвыпив, рассуждали о делах колхозных. Сапожник сочувствовал Назаркину, подливал ему в стакан, пока тот не упился до того, что начал грозить районному начальству разнести его в пух и прах и доказать, что руководимый им колхоз не отстает.

— Пей, Миш, пей. Оно полегчает, — приговаривал сапожник. — Не нужда б, кто бы пил… Нужда заставляет. ¹

В хате у сапожника места для ночлега Назаркину

не нашлось и хозяин выпроводил его в колхозную контору, уложив на широкой скамейке под стеной, пододвинув стол, чтобы не свалился. Утром конюх запряг лучшую лошадь, бросил на розвальни охапку соломы, подъехал к колхозной конторе, где Назаркин, подбирая бумаги, потребные для отчета, говорил накоротке с агрономом и даже хотел его взять с собой, но тот, сославшись на недомогание, не поехал. Назаркин не раз ему напоминал, что в агрономии он тоже разбирается не хуже его, окончил трехмесячные курсы при сельхозтехникуме перед направлением в «Восход». Они вместе вышли из конторы, конюх передал вожжи в руки председателя, попросив его подвезти в район дивчину, заведующую колхозным клубом, Ольгу, собравшуюся туда за книгами.

Она стояла рядом, ожидая согласия Назаркина.

— Возьми, — поддержал агроном.

— Садись, — буркнул ей председатель, а сам на ходу продолжал советоваться с агрономом, как оправдать отставание колхоза по сравнению со среднерайонными показателями, не говоря уже с областными, которые тоже были низкими.

— Ни пуха, ни пера, — пожелал ему, пряча улыбку, агроном.

— К черту, — сказал Мишка, подумав, что может придется возвращаться уже не председателем.

До райцентра было не меньше двадцати километров по ненакатанному зимнику, угадывавшемуся по телефонным столбам, вдоль которых он проходил.

Ранним утром морозец пощипывал уши и нос, небо было затянуто сплошным сизым облаком, легкий ветерок мел поземку, сдувал с крыш снежную пыль, клубившуюся под стрехами.

Ехали медленно. Лошадь, несмотря на грозные окрики и длинные вожжи, которыми угрожающе размахивал над головой Назаркин, и время от времени огревал ими костлявый круп, семенила чуть быстрее после удара, а потом переходила на свой обычный ритмичный шаг, не торопясь тащила тяжелые сани.

Ольга уселась спиной к ветру, на соломе, поджав под себя ноги, засунув руки в варежках в короткие рукава своего пальтишка. Председатель, с загрубелым обветренным лицом в полушубке и валенках не испытывал того холода, который проникал сквозь легкую одежонку Ольги. Он, наверное, уже несколько дней не брился, на отросшей

жесткой щетине выделялся красный нос, да порыжевшие от курева зубы, показывавшиеся каждый раз, когда он угрожающе рычал на лошадь.

Ольга переживала, видя как он нещадно, со злобой, гнал кобьглку, считая, что может запоздать к назначенному ему часу. Ехали молча. Он не обращал внимания на попутчицу, на то, что она давно замерзла. Ольга словно застыла, свернувшись в комочек, ей казалось, что дороге не будет конца и края, но крепилась, не жаловалась.

В райцентре заведующая клубом быстро справилась со своими делами, даже успела забежать и перекусить в райпищеторговской столовой. С двумя связками книг, в каждой по десять–двенадцать, в Основном художественной литературы, пошла к райисполкому, где отчитывался Назаркин. К изгороди была привязана поникшая лошадь. Ольге пришлось долго ждать председателя в коридоре, на первом этаже, где было холодно, но все же сносно, не то, что на улице. Между тем небо еще больше нахмурилось, к вечеру заметно усилился ветер, бесновалась вьюга. Надо было бы спешить домой, пока не затуманился¹ белый свет. Ольга не раз выходила к лошади, смиренно стоявшей с низко опущенной головой, смотревшей на нее яблоками больших выпуклых глаз, таких печальных, что нельзя было вытерпеть, чтобы не дотронуться до нее, покрывшейся ледяной коркой. Ольга варежкой сметала с нее белый покров, а потом взяла с саней охапку соломы и положила перед ней. Лошадь не набросилась на нее, не выбирала по соломинке и не жевала. Найти же хотя бы одну травинку, пахнущую сеном, ей не удалось.

Почти целый день она простояла некормленной и не- поенной, и Ольга думала, где бы раздобыть для нее корма. Но председатель уже спускался со второго этажа в нахлобученной шапке, в полушубке нараспашку, со злым покрасневшим лицом. Ему было, видимо, жарко от состоявшегося разговора и не до заботы о лошади.

— Поехали, — снова буркнул Назаркин, мимоходом, увидев Ольгу и ни на секунду не задерживаясь. Он отвязал лошадь, подтянул чересседальник, присел на сани и рванул на себя вожжи. От райисполкома они отъехали совсем немного. Председатель подвернул сани почти к самому входу в закусочную, в окне которой уже мигал желтый огонек лампочки, от где‑то стучавшего поблизости движка.

— Тп–р-у… — остановил Назаркин лошадь, откинул

вожжи наперед и привязал их к столбу, у которого гудели от ветра провода, как натянутая струна.

— Пойдем, — нехотя предложил он Ольге. — После такого надо подкрепиться, а то не доедем.

Ольга отказалась. Он не настаивал. Из закусочной выходили подвыпившие мужики, доносился оттуда пьяный гомон и разухабистый мат. Долго ей пришлось ждать Назаркина. Он, наверное, забыл про нее. А она на морозе сначала сидела на санях у своих книг, а потом стала ходить около закусочной, пытаясь согреться в стареньких валенках, даже заглянула в закусочную и на минуту задержалась там, но в густом дыму и врывавшемся с улицы в теплое помещение морозном тумане не могли отыскать председателя, а пройти между столами побоялась пьяных мужиков. Компания там заседала довольно шумная. Горланили кто во что горазд. Ее появление сразу заметили и уже неслись приглашения присесть, что могло кончиться для нее весьма плачевно.

Она предпочла ожидание председателя на морозе.

Покачиваясь, Назаркин вышел из закусочной, уставился по–бычьи на нее мутными глазами.

— Айда домой, сивая, — подстегнул он вожжами лошадь.

Как только они выехали из городка в чистое поле, сразу услышали тревожное завывание пурги, ослеплявшей сечкой лошадь и сидевших на санях.

Ольга снова повернулась спиной к ветру, облокотилась на книги и замерла в таком положении, а председатель сидел с вожжами в руках, он не отворачивался от ветра, а потом разлегся на санях в расстегнутом полушубке, как в теплой избе. Удобно расположившись, он начал ругать безбожными словами, наверное, тех, перед которыми держал отчет, затем, была не была, вдруг запел: «Три танкиста, три веселых друга, выпили по триста…» — Однако слов он не помнил, обратился к Ольге поддержать его. Ей же было не до пения с пьяным мужиком, которого она боялась, как и всех пьяных.

— «Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…» — затянул Назаркин, но и этой и других популярных песен, кроме первых куплетов, он не знал, а Ольга упорно молчала.

— Как дальше? Подскажи… Что воды в рот набрала?

— Не знаю, — сказала она, как можно мягче, чтобы он не прицепился к ней.

— Как это не знаю? Ты же у меня завклубом. Ну‑ка повернись сюда, — начал он тормошить ее. Уцепился, как клещами за ее холодную коленку, до боли сжал своей лапой, пытаясь развернуть Ольгу лицом к себе, но она противилась, ухватившись за отвод саней.

Назаркин, занятый Ольгой, не следил за дорогой, отпустил вожжи, лошадь сбилась с заметенного снегом зимника, тащила тяжелые сани по снежной целине. Разыгравшаяся метель все больше окутывала путников непроглядным туманом, секла как песком их лица.

— Куда мы едем? — забеспокоилась Ольга.

— А куда надо… Домой, — не унывал Назаркин. — Сивка довезет. Но, но, но…

Ольга оглядывалась по сторонам, ничего не видела, но почувствовала, что под полозьями не дорога, а глубокий снег.