— Уничтожить?

— Да, да… При другом подходе можно было бы предупредить в недалеком прошлом многие преступления, оградить от коррупции и милицию и прокуратуру, сросшихся с уголовным миром. Того требовала нарастающая, как ком, преступность. Перечень неприкасаемых, наиболее подвергнутых соблазну легкой наживы, заставлял

закрывать глаза на информацию в отношении должностных лиц, кравших миллионы. Милиция и прокуратура бессильны справиться с ними, зато восполняли показатели борьбы с преступностью судом рабочего, укравшего кусок мяса на мясокомбинате или колхозника — полмешка риса на току.

В обществе формировалось негативное общественное мнение. Кстати, его изучением серьезно не только не занимались, но и боялись. Боялись правды.

— А органы?

— Изучали общественное мнение, докладывали наверх, но информация уходила как в песок. Все внимание контрразведки было сосредоточено на противнике, разоблачении агентуры иностранных разведок.

— Разоблачали?

— Сомневаетесь?

— Нет. Впервые, пожалуй, приходится слышать об этом из первых рук. Даже не верится. Все это за семью печатями…

— Чем меньше говорит контрразведка о себе, тем лучше для нее. Это золотое правило. Так повелось с незапамятных времен. Недавно мы разоблачили агента, поймали его с поличным, в поезде, когда он пытался от нас улизнуть в Москву. В темном купе, это было ночью, он потянулся, облегченно вздохнул, надеясь, что самое страшное для него позади. Включил свет и к своему изумлению увидел двоих, сидящих напротив. Мы не собираемся это афишировать.

— И все? — удивился Иван Ильич, ожидая услышать подробности.

— Все.

— Были и другие разоблачения. Вы, наверное, читали. При Андропове мы как никогда ушли от сталинских установок, а лучше сказать бериевских, ближе подошли к надежному обеспечению государственной безопасности, страны, защиты ее извне.

— Лично меня, как гражданина, всегда это беспокоило, — сказал профессор. — Каждое государство, сколько- нибудь уважающее себя, ревностно защищает свою национальную безопасность, заботится о разведке и контрразведке. Обратите внимание, Алексей Иванович, на то, что эти службы защищают режим, при котором они существуют.

Я не совсем понял намек Уланова, какой режим он имел в виду и в какой стране. Что ему сказать на это?

— Андропов постоянно напоминал, чтобы работа органов находила понимание в народе. К нам шли люди, писали заявления и жалобы, как в последнюю инстанцию с надеждой и верой получить разрешение вопросов, найти поддержку в борьбе со злоупотреблениями и преступностью. Были и перекосы в охране режима…

— Алексей Иванович, бога ради поймите меня правильно. Я имел в виду не наш режим, а вообще.

— Нет, это же интереснейший вопрос. Да, о перекосах… Я имею в виду нарушения законности, имевшие место в прошлом. Они происходили из‑за того, что не было закона об органах госбезопасности. Чекисты прежде всего были заинтересованы в нем и требовали принять его, чтобы не блуждать в потемках. Отсутствие такого закона позволяло использовать службу безопасности верхними эшелонами в политической борьбе, в конъюнктурных, преступных целях. Далеко не каждый оперуполномоченный догадывался об этом. Он как исполнитель должен был делать то, что ему предписывалось приказами и инструкциями и его же стали обвинять во всех грехах. Виноваты ли все солдаты фашистского вермахта, воевавшие на Восточном фронте? Они‑то должны были понимать и не стрелять. Кстати, будучи в Германии, я не раз интересовался, почему немцы с таким упорством воевали против нас. Они отвечали — мы маленькие люди, выполняли приказ, а стреляли в землю. Даже эсэсовцев немцы не обвиняют, им платят хорошие пенсии, у нас требуют назвать и призвать к ответу бывших маленьких работников. Им и так дорого обошлись исполнения директив Ягоды, Ежова, Берия. Среди них было немало людей с чистыми руками, протестовавшими против беззакония и массовых репрес. сий. Тысячи, десятки тысяч поплатились за это жизнью.

Помню на одном из совещаний у начальника областного управления в самом начале пятидесятых годов доводилась до исполнителей директива Инстанций, кажется, № 066 о повторной изоляции участников бывших полит- партий и троцкистской оппозиции, отбывших срок по решению Особого совещания. Молодые работники, тогда только что пришедшие с фронта, недоумевали по поводу такого директивного указания и с некоторой робостью высказывали свое несогласие. Арестованные тоже недоумевали: «Мы же отсидели, за что?..» Те и другие требовали

разъяснений. Кончилось тем, что в Управление приехал секретарь обкома партии и совместно с руководством Управления «разъяснил» на том совещании необходимость неукоснительного выполнения директивы.

Правда, роптания продолжались, но директиву после грозного предупреждения, что можно остаться вне рядов партии, выполняли.

В органы попадало и много таких исполнителей, которые годами и десятилетиями отбывали службу как рядовые в пехотном полку, неспособные на большее. Некоторые тяготились работой, шли на предательство в погоне за деньгами. Неспособность к оперативной работе чаще всего проявлялась у пришедших по партнабору. Они должны были бы пройти курс «молодого бойца», т. е. оперуполномоченного, а потом садиться в начальственное кресло. Представление работы только по лекциям и бумагам — серьезный пробел у этой категории кадров. Но они по существу возглавляли КГБ в последние годы в центре и на местах и несут полную ответственность за их деятельность. Времена, когда Чапаев требовал выдать документ по форме, что его владелец может работать ветеринаром, канули в Лету. Пришедшие же по партнабору, назначались только начальниками, чванливо претендуя на высокие должности, компрометировали не только себя. У такого руководителя, выше которого рядовой оперуполномоченный, в лучшем случае затягивалось становление на годы, а нередко их увольняли из‑за непригодности к работе. Привнесение в деятельность столь острого ведомства комсомольских методов Шелепина и Семичастного привело к неразберихе, к замене профессионалов ремесленниками из комсомола, кустарями типа Бакатина. Становление оперработника, утверждение его как профессионала заканчивается где‑то к пяти годам. До трех лет заметны колебания, идет адаптация, поиски себя, раздумья, а потом утвердившись, многие уже не мыслят себя вне органов. Дело ведь не в формальном признании профессионалами, а в глубоком овладении высотами профессионализма, как скажем учителем, инженером, сталеваром. То же — разведчиком и контрразведчиком…

— Я всегда полагал, что это так и есть.

— К сожалению профессионалов–контрразведчиков было мало. К тому же и они жили обособленной, я бы сказал, автономной жизнью, в кругу своих проблем, интересов и обязанностей, о которых можно было поделиться

с довольно ограниченным кругом лиц. Уклад их жизни особенно после трех–пяти лет работы складывался ограниченно–замкнутым. Даже дома, в кругу своей семьи и близких он не мог поделиться накипевшим на душе, не мог разрядиться, пребывая в плену отрицательных эмоций, да и о положительных обязан умалчивать. Это становилось запрограммированной нормой поведения. «Вся моя жизнь — это работа, — как‑то признался мне, задумавшись, очень уважаемый, известный своей кристальной честностью сотрудник. — Другого ничего нет».

Особенности профессиональной работы каждодневно оставляют как будто бы незаметный след в душе: внутреннюю сдержанность, постоянное прятание в себя почти всего того, чем был занят, ибо строго предписывалось — не разглашать больше, чем нужно по службе или вообще ничего. Можно, конечно, было обсуждать самые различные темы, делиться новостями и впечатлениями, вплоть до загадок Б. ермудского треугольника или Тунгусского метеорита, но что касается службы сотрудник оставался наедине с самим собой, в лучшем случае с начальником по службе или близким коллегой. Все это с течением времени сказывалось на психологии и поведении профессионала службы безопасности.

Далеко не каждый мог выдержать эти жесткие условия и работать в КГБ. Так же как не каждый может быть летчиком, хирургом или реставратором. Не каждый может работать с людьми. Многие шли на службу в КГБ не из- за призвания, а из‑за престижности, относительно повышенной заработной платы и в надежде на мнимые льготы и «особое» положение в обществе. Но никаких льгот не было. Действовал приказ ничем не выделяться, даже быть более заземленными по сравнению с другими профессиями. Такова правда, Иван Ильич, о нелегкой и неблагодарной профессии, требовавшей только успешно справляться с выполнением своих служебных обязанностей.