Геннадий Иванович с одобрением отнесся к ее намерению, даже настаивал, чтобы она больше не откладывала поездку, низко поклонилась и от него могильному холмику матери, представлявшемуся ему не иначе, как заросшим травой. Да и отец ее, рано умерший, уже после войны от тяжелых ранений, был похоронен в тех же местах, где‑то поблизости, в другой деревне, в которой учительствовал.

Чем больше Гришанов узнавал Ольгу, тем сильнее ощущал желание побывать в ее родных краях вместе с ней, сознавая, что это почти невозможно.

В нем жило два человека — один понимал Ольгу, что по–другому она поступать не могла, а другой противился, не признавал никаких сложностей и условностей мира и настаивал на своем. Ему так хотелось верить, что Ольга с ним, и он убеждал себя в этом, но нуждался в постоянном подкреплении своей уверенности, как цветы в поливе живительной влагой.

— Я засохну без тебя, — признавался он ей совершенно серьезно, упиваясь женственностью Ольги, находившей такие слова к нему, что он удивлялся, где, как, когда она их находила и передавала ему весь дух раскованной русской души, сложившейся в глубинке, куда не проникла разрушительная цивилизация.

Каждый отъезд Ольги, особенно в отпуск, Гришанов

переносил болезненно. Он понимал, что не мог удержать ее около себя, что было сверх его сил и желаний, но смириться с тем, что она на какое‑то время его покидала, не мог. Правда, на этот раз его сдерживало то, что на лице Ольги, когда речь заходила о ее родителях, он видел на глазах едва удерживаемые слезы. И он старался не напоминать ей о своих переживаниях. Его не оставляла дерзкая мысль — поехать вместе с ней, что бы это ему ни стоило.

Гришанов помнил слова великого немца Гёте о том, что если хотите понять поэта, отправляйтесь к нему на родину. Ольга не была поэтом, но в ней он чувствовал поэтическое начало и хотел понять ее. Ничего ей не говоря, Гришанов начал про себя выстраивать планы ее сопровождения. Долго скрывать этого не мог и однажды, не удержавшись, поделился с ней, хотя и предчувствовал несбыточность своего намерения. В деревне у Ольги проживала тетка, помогавшая бабушке выходить ее, с кучей своих ребятишек, ютившихся вместе со взрослыми в горнице, как она называла одну из двух комнат давно построенной хаты. В ней она и росла на положении бедной Золушки. Все это не могло не сказаться на ее добром характере, тонко чувствующем каждое слово, разделяющем людскую боль, готовом прийти на помощь и поделиться всем, что у нее есть.

У Гришанова всегда щемило сердце, когда она рассказывала ему о своем детстве и он старался делать для нее все, что мог, чтобы на ее лице чаще появлялась улыбка. В нем жила и искренняя признательность к тем из ее родственников, которые приютили и накормили ее.

Гришанову хотелось увидеть этих добрых людей, увидеть деревушку, приютившуюся вдали от больших дорог, живущую в своем маленьком непритязательном мире, опустошенную пронесшимся ураганом войны. Из рассказов Ольги Гришанову рисовались старая покосившаяся хата, пруд в ложбине; степные просторы вокруг деревни, набегавший на приволье ветерок, раскачивающий волнами зеленоватую рожь, украшенную васильками. В их яркой голубой синеве он видел бездонное летнее небо и чувствовал запахи степного разнотравья.

Находясь во власти всех этих представлений, Гришанов не вытерпел.

— Я хочу поехать с тобой. Хочу…

Она отнеслась к его намерению более чем благосклон–но, даже стала обсуждать варианты возможного путешествия. И он ей поверил, стал готовиться к поездке, невзирая ни на какие сложности и опасения огласки, грозившей тяжкими для обоих последствиями.

Чем больше они вдавались в подробности подготовки к поездке, тем очевиднее становилось для него, что мечта эта неосуществима, хотя поначалу он не сомневался в искренности желания Ольги поехать с ним вместе. Но как это сделать, ни он, ни она не представляли и Гришанов вынужден был отказаться от своих радужных планов. Она ни разу не обмолвилась, что с ней собирается муж, быть может потому, чтобы не ранить этим Гришанова. Потом, как заметил Гришанов, она стала избегать разговоров о своей поездке по мере того, как она приближалась.

Гришанов упрекал себя в наивности своих задумок, о которых он мог только мечтать. Он тоже перестал ей напоминать о сборах в дорогу.

Ольга ушла в отпуск. Сопровождение не состоялось. Геннадий Иванович почти месяц ничего не знал об ее отъезде, он мог только догадываться, что она уехала, хотя могла ему позвонить и сказать, что уезжает. Его не покидала успокаивающая его мысль, что если она и уехала, то одна. Размышляя об этом, он убеждал себя, что был бы ей большой помехой, создал бы трудно объяснимую ситуацию, когда пришлось бы рассказывать о себе тетке — кто он такой и зачем приехал? Она неизбежно бы осудила Ольгу и его и им обоим не удалось бы избежать не только деревенских пересуд. Ему даже приходили на ум слова: «У тебя же есть какой‑никакой муж… Как же ты так?..»

…Прошел месяц, Ольга вернулась из отпуска в самом радужном настроении с чуть загорелым лицом, посвежевшей, и как она призналась ему при первой встрече, соскучившейся по нему. С распростертыми руками, как с расправленными крыльями, в его любимом голубом платье с крылышками, прикрывавшими плечи, она бросилась в его крепкие объятия. Он долго не отпускал ее от себя, как всегда не веря самому себе.

— Это ты?

— Это я, милый, это я…

— Куда же ты так надолго пропала? Рассказывай. Как говорят немцы — я весь превращаюсь в слух.

— Ты же знаешь, я ездила в деревню. И какая же я… Так долго не была в родных, милых сердцу местах. Поплакала на могиле матери… Теткин домик совсем ушел в

землю. Даже не верится, что я в нем жила под бабушкиными иконами в красном углу. В деревне почти никого не осталось. Разбрелись, разъехались, как и я, по белу свету. В запустении доживает деревня и люди. Только по ночам кричат филины.

Тетка несказанно обрадовалась моему приезду. Мы с ней бродили по полям вокруг деревни, я собирала алые маки и твои любимые васильки, ни на минуту не забывая о тебе, мой Василек. Мне там легко дышалось и хотелось остаться с добрыми, простыми людьми.

Ольга, рассказывала о подруге ее матери, жившей в соседнем селе. Когда она узнала о ее приезде, тут же прибежала, обняла ее как родную со слезами на глазах.

А Ольга глядя на ее постаревшее, обветренное лицо» хотела расспросить о матери. Ведь она с ней дружила, слышала ее голос, знала, какой она была.

— Я почувствовала в ней близкого мне человека, помнившего маму. Все о ней говорили хорошо, тепло, с сожалением, что так рано умерла. Мамина подруга приглашала меня в гости к себе. Я собиралась, но мне так и не удалось с ней не спеша поговорить.

— Почему же ты не побывала у нее?

Ольга замялась, виновато потупила глаза. Что‑то ей мешало сразу ответить на этот вопрос.

— Я же была не одна.

— Не одна?.. — сразу догадался Гришанов, кого она имела в виду.

Догадка поразила его, как блеснувшая поблизости молния. Он помрачнел. После молнии должен был последовать гром, но Геннадий Иванович не дал ему прогреметь. Ольга все это видела, догадывалась, что творится в его душе.

— Мы ездили вдвоем. Какой разговор в присутствии его. Ему все это безразлично, не нужно. — Она не произнесла слова — муж, не называла его по имени и это ее подчеркнутое отношение к нему несколько успокаивало Г ришанова.

— Зачем же он поехал с тобой?

Вопрос для Ольги был трудный, она не знала, что на него ответить. Геннадий Иванович стоял около нее, она держала его руку, но он смотрел в окно, под которым привольно рос еще молодой клен, широко раскинувший свои ветки, затемнявший кабинет. Погода, словно почувствовав недоброе, нахмурилась и скоро зашумел проливной дождь, обмывая зеленые кленовые листья, с которых срывались

на мостовую крупные капли. Какое‑то время они стояли молча, прижавшись так близко, что он чувствовал, как учащенно от волнения бьется ее сердце. Гришанов был глубоко уязвлен тем, что он услышал от нее. В нем помимо его воли копилась буря, но он только глубоко вздыхал.