Отсутствие Налимова в институте можно было объяснить любым из тысячи непредвиденных обстоятельств, окружающих человека в большом городе. И зловещая фраза, бросившая багровый блик на чело Налимова: «убийство или самоубийство!» допускала опять-таки тысячу толкований. Ультиматум. Декламация. Репетиция. Что угодно! Все эти размышления я суммировал в долгом, на весь мой выдох, «да-а-а». «Да-а-а», — в том же меланхолическом ключе протянул Норцов. Пожалуй, он не подражал мне. Пожалуй, он воспринимал ситуацию так же, как и я. Что ж, хорошо, когда между начальником и подчиненным существует взаимопонимание.

Я перелистывал сугубо безличный документ, именуемый личным делом.

— Ему двадцать восемь, сорок третий год рождения, — огласил я. — Зовут его Назым. Почему-то считает, что Николай — элегантнее. Папа и в самом деле профессор… Ага, вот об учебе. «Ввиду того, что не прошел по конкурсу в 1961 году на очное отделение литфака пединститута, поступил на заочное, совмещая учебу и свое творческое призвание с работой в промкомбинате в качестве учетчика, которую выполнял успешно». В скобках: шестьдесят один тире шестьдесят шесть… А ну-ка, доктор Уотсон, какие у вас суждения по автобиографии?

— Слова у этого Налимова больное скучные. Таким слогом болезни стельной коровы описывать…

— Ишь ты, ишь ты! А еще?

— Бездарь он, по-моему, — брякнул Олег.

— Зачем так лихо? Ну, скажем, он не Байрон, он другой. Выдающийся текстолог, к примеру. Тоже неплохо. Меня, честно говоря, смущает сочетание: литфак — промкомбинат. Связи не улавливаю.

Я еще раз вгляделся в фотографию Налимова. Немигающие глаза, круглые, совиные. Губы — точно к оконному стеклу приплюснуты. Меня точно оскоминой прохватило. Зябко поведя плечами, — а было жарко на улице, все сорок, — я закрыл скоросшиватель.

— Как в детской игре получается, — заговорил Норцов. — Знаете, испорченный телефон: кто-то сказал, кто-то услышал… По-моему, нервишки у этого Церковенко пошаливают — вот он и шпарит во все колокола.

— Себя любит, потому и шпарит. Перестраховывается.

— Бо-о-льшой человек, этот Церковенко. Глобальный. Хотя и локальный.

В сопровождении юной лаборантки мы поднялись по шаткой винтовой лестнице в маленькую комнату, уставленную книжными шкафами и стеллажами. Акзамова, заведующего сектором древних рукописей и величайшего их знатока, еще не было.

Но вскоре в кабинет стремительно ворвался седенький бородатый человечек.

— Ассалам алейкум, — воскликнул Акзамов в точности таким голосом, каким мудрецы со времен Архимеда кричали «Эврика!» — Ленинград?

Мы отрицательно покачали головами.

— Оксфорд?

Мы опять покачали головами.

На лице Акзамова изобразилось страдание воспитанного человека, попавшего впросак. Как должен поступать в подобных случаях другой воспитанный человек? Он должен развеять туман, застивший глаза первому воспитанному человеку.

— Налимов! — энергично пояснил я. — Посоветоваться. — Акзамов быстро-быстро заморгал, вероятно, притормаживая таким образом головокружительный спуск со сверкающих олимпийские высот на грешную землю.

— Налимов отсутствует! — застенчиво проговорил он наконец. — Церковенко знает, — потом, воспрянув духом, пропел: — Замирахон! Чай! — И, стукнув для аккомпанемента кулачком в стенку, проследовал на председательское место.

— Яков Михайлович рассказал нам об исчезновении вашего сотрудника, — разъяснял я. — Мы хотим помочь в поисках.

— А-а-а, хорошо, хорошо. Поиски — всегда хорошо, — дружелюбно закивал Акзамов.

— Но без вашего совета мы не можем взяться за дело, — гнул я свою линию.

— Замира, чай! — вскрикнул Акзамов. — Хорошо, хорошо. Совет, хорошо, хорошо, — нетерпеливо твердил Акзамов и, кажется, уповал на Замиру, как на манну небесную.

— Уточним, если позволите, кое-какие детали. Итак, прежде всего, что за работник Налимов?

— Налимов? Работник? — Акзамов внезапно пришел в крайнее изумление, которое разрешилось вспышкой восторга. — Замечательный! Просто замечательный!

— Знает языки? — осторожно допытывался я. — По образованию ведь он не востоковед.

— Анкету не смотрел. Но утверждаю: Налимов любой текст понимал.

— Так прямо сразу и понимал?

— Зачем сразу. Домой фотокопию брал, там читал, думал. Потом приносил.

— Фотокопию? — легкомысленно уточнил я.

— Перевод! — насупился Акзамов.

Юная лаборантка с чайником и тремя пиалушками, одна в одной, вошла неслышно, сказала:

— Замирахон заболела, не пришла, — и так же неслышно удалилась. Плеснув чаю во все три пиалы, Акзамов взял самую большую из них и жестом пригласил нас последовать его примеру.

— Как шла у Налимова работа над темой?

Более приятных слов, по-моему, Акзамову и не грезилось услышать.

— Трактат Маджида аль-Акбари! И диван Маджида аль-Акбари! О, какая тема! Замечательная тема! — поскольку на наших лицах обозначилось чувство, изображаемое романистами в виде ? и !, Акзамов, воздев руки к облупившемуся потолку, пояснил: — Маджид аль-Акбари — современник Навои. Султан Хусейн Байкара отправил Маджида в изгнание, и в маленьком кишлаке Маджид умер, и никто его не вспоминал, и никто не знал, даже наука не знала, какой это замечательный поэт. И мыслитель! Мыслитель!

Какая-то пружина в груди у Акзамова, отработав свое, расслабилась, и он умолк. Это не входило в мои планы.

— Как прекрасно, что теперь усилиями вашего сектора наука получила его рукопись.

— Замечательную рукопись! Трактат и диван! Британский музей много долларов даст… Тысячу долларов даст! Сто тысяч долларов даст!

— Так-таки уже и даст?

— Когда узнает, обязательно даст! А она — здесь! Всегда будет здесь! Легким взмахом руки Акзамов указал на ближний к нему угол стеллажа.

— Сто тысяч в обычном стеллаже? — возмутился во мне оперативный работник.

— Сигнализация! — хитро воздетый указательный палец Акзамова заходил влево-вправо. — Неправильный шифр — в милиции тревога.

— А шифр знаете только вы? — сказал я успокоенно.

— Почему только я? Юлдашева знает, Налимов знает.

Я даже присвистнул от волнения: пропажа Налимова могла обернуться весьма сложной проблемой.

— Сами-то вы знакомились с текстом рукописи?

— Просматривал, просматривал, — с готовностью сообщил Акзамов. — Читать — нет, не читал, просматривал. Читать — большая подготовка нужна. Диалектизмов много, идиом много! Перевод ждем.

— Откуда же такая уверенность: замечательный поэт, сто тысяч долларов?

Укоризненная улыбка, как луна из-за быстрых туч, показалась на иссушенном лице Акзамова к тотчас скрылась.

— Вы Шекспира знаете? Английский знаете? Слабо? Просмотрите Шекспира — подлинник — все равно поймете: замечательный поэт. А я староузбекский, и персидский, и арабский хорошо знаю.. Только расшифровывать много надо: там древнее выражение, там забытое слово, там рукопись попорчена, там тушь выцвела. — И, словно обращаясь к непонятливому ученику, Акзамов подчеркнуто повторил: — Перевод ждем…

— А когда получите?

— Ноябрь, декабрь, конец года, — апатично ответил Акзамов.

— Долго ждать, — посочувствовал я.

— Недолго, — поднял на меня глаза Акзамов. — Перевод с комментарием! Недолго… Недолго, — еще раз сказал он, еще раз поднял на меня глаза, и стало понятно, что ему очень хочется закончить аудиенцию.

— А хотя бы часть перевода вы видели?

— Отдельные страницы Налимов показывал. Хорошие страницы. Хороший перевод.

— И последнее. Почему же некоторые ваши сотрудники не уважают Налимова?

Акзамов вопросительно посмотрел на стенку: Юлдашева, мол? Я кивнул.

— У них роман, по-моему, — сказал Анвар Акзамович отчужденно, как бы вкладывая в слово «роман» всю нелюбовь знатока древних рукописей к печатной продукции.

Я встал во весь рост — это бестактно по отношению к людям акзамовских габаритов, но ничего не поделаешь — и благодарственно прижал руку к груди. Акзамов еще не успел мне ответить, как послышался голос Норцова.