— Вам депеша от экспертов, — это вернулся Норцов.

Абушка, то есть Абуталиев, наш графолог, сообщал:

Время давило на меня как стопятидесятитонный пресс. До отъезда в «Хрустальный ключ» оставались считанные часы. Пора было подвести черту под институтским разбирательством. Никто, кажется, лучше Юлдашевой в налимовских служебных делах не разбирался. Значит, следовало поговорить с Юлдашевой.

Сектор древних рукописей ответил надтреснувшим голосом Акзамова:

— Замирахон второй день больна.

Через семь минут, как только мы получили в справочном отделе адрес Юлдашевой, старенькая «Победа» увозила нас из управления. Асфальт остался позади, и машина затряслась на ухабах старого города.

Юлдашева оказалась дома. Прошлепав босоножками по цементированной тропинке, отворила нам калитку, вернулась на скамью под навесом.

— Чай? Компот? Виноград? — И в этом же ряду. — Налимова ищете? Я так и думала.

— Ищем! И вы должны нам помочь! Вот почему просим отнестись к нашим вопросам серьезно, даже если вам кажется, что они не по существу. Итак, ценят у вас в секторе Налимова как работника?

— Ценят, ценят, одна я не ценю.

— Почему же?

— Больше знаю. Не могу согласиться, — молоденькая, плутоватая Юлдашева буквально наэлектризовалась: пропали лукавые полутона во взгляде, исчезла улыбка.

— А что вы знаете? — спросил я успокоительно.

— Нечестный человек. Когда Анвар Акзамович сидит, Николай Назарович ему: вы мой учитель, вы все знаете. Когда Анвар Акзамович уйдет, он смеется, слава богу, без него, старого ворчуна, остались. За руку меня берет: Замирочка, Замирочка. А поругали на заседании, словарного разбора рукописи не сделал, — он сразу: Это Юлдашева должна делать, за это Юлдашева отвечает. Красный весь, злится. На другой день у нас банкет после защиты. Налимов тост говорит: «За мир и дружбу». Получается: Замире — дружбу. И мне так глазами делает, — Юлдашева подмигнула, отчего к ее глазам вернулось плутоватое выражение.

— Скажите, пожалуйста, когда вы видели Налимова в последний раз?

— Завтра была зарплата, сегодня он придет, — от волнения Замира даже запуталась в глагольных временах.

— То есть семнадцатого июля?

— Семнадцатого июля, — подтвердила Юлдашева.

Пенсионер услышал балконный разговор в ночь с шестнадцатого на семнадцатое. Значит, десять-двенадцать часов спустя Налимов был еще в полном здравии.

— И что он делал тогда, — осторожно, как к мотыльку, приближался я к цели.

— Ничего. Зашел. Поздоровался. Сказал: «Как хорошо, что ты одна!». Шкаф открывал, закрывал. Курил, — судя по тону Замиры, последнее явно противоречило секторским порядкам.

— А ничего он вам важного не сказал? Ну, например, что собирается куда-нибудь съездить? Что хочет закончить срочную работу?

— Нет, ничего не сказал. Ушел.

— «До свидания» сказал?

— «До свидания»? Нет, нет. Как же он сказал? А! Он сказал: «Извините, Замира, но я вынужден вас покинуть!».

— И в котором часу это случилось?

— Что случилось? — испугалась вдруг Юлдашева.

— Ушел он в котором часу?

— После перерыва, когда я из чайханы вернулась.

Беседа оживилась, когда прозвучало слово: «рукопись». Какие из них за последнее время привлекли ее внимание? О, конечно же, трактат Маджида аль-Акбари с подшитым к нему циклом философских стихотворений. Вот как — и она убеждена, что стихотворения эти именно философские, а не пейзажные или, предположим, лирические? Да, убеждена, там ни одной конкретной черточки, только общие рассуждения, ну, например, как у Омара Хайяма; другое дело трактат — сплошная география, описания различных горных местностей, и рек, и долин. Это она уловила: ведь в текст-то ей приходилось заглядывать. А рукопись где брала? Разумеется из шкафа, у Акзамова в кабинете, она там всегда лежит.

— Мне рукопись зачем? — продолжала Юлдашева. Неужели сейчас начнет оправдываться? — У меня дома копия есть… Могу показать. Зайдем!

Пока Замира обшаривала ящики пузатого комода, мои глаза мало-помалу привыкли к полумраку, царившему в маленькой комнате с плотно завешанными окнами. Почти машинально я взял с подоконника фотографию в узорчатой пластмассовой рамке. Тяжелые губы, вывороченные веки. Ба, да это Налимов собственной персоной. Юлдашева вдруг резко обернулась.

— Налимов, — выдохнула она, точно признаваясь в стыдном поступке. — Сам подарил. — И тут ее прорвало. — Еще стихи подарил. Посмотрите. Мне не жалко. Достану сейчас. — Она положила на подоконник кипу бумаг, извлеченную из комода, и, выхватив у меня портрет, привычно достала из прорези в картоне квадратик ватмана. — Читайте!

Я прочел:

Ночью — стихи, днем — стихи, в интервалах — собеседования о стихах. Конечно, Торосову на моем месте было бы еще труднее: у него нет фантазии. Но и моей фантазии сейчас хватило только на то, чтобы пожелать этой поэтической реке побыстрее иссякнуть.

Юлдашева смотрела на нас с затаенной насмешкой. Действительно, со стороны мы представляли собой забавную пару: мои сто восемьдесят два сантиметра и его сто пятьдесят или сто шестьдесят — диаграмма падения детективных талантов. Но Замира имела в виду как раз меня.

— С такой большой высоты и ничего не увидели, — сказала она нараспев.

— А что собственно?

— Первые буквы смотрите.

— Юл-да-ше-ва За-ми-ра! — прочел я по слогам. — Вот оно что… Вот оно что! — повторил я, но это относилось уже не к ватману, а к нашей вчерашней находке. — Можем мы попросить у вас рукопись — на недельку, на две… Да, да, с собой.

— Можете попросить, — грустно улыбнулась Замира, словно, открыв нам секрет стихотворения, окончательно отдалилась от Налимова. — Копия. Не страшно…

Маджида Норцов унес к экспертам на второй этаж. А я стал по памяти разбивать текст ночного письма на стихотворные строчки. И у меня получилось:

Начальные слова складывались — безо всякого остатка — в слова: С у с и н г е н  в о т  м е с т о. Похоже было, что к пейзажному наброску прилагаются еще и координаты.

— Абу, — сказал я нашему графологу по телефону, — стишки-то оказываются вроде дупла с записочкой…