—

Дядя Вася, а немцы уже Мгу взяли. И Сиверскую. А там наши тети… — сказал Гаврилов.

—

Да, Петруша, взяли…

—

А мама вчера приезжала из Колпина — они там окопы копают, рассказывала: немцы совсем рядом.

—

Ничего, Петруша. Мы еще им покажем… — хмуро сказал Василий Иванович. — За всю нашу скорбь-печаль получат сполна…

Василий Иванович говорил с ним серьезно, как со взрослым, и Гаврилов понимал это, чувствовал. И становилось на душе у него поспокойнее, словно знал он— пока дядя Вася жив, пока он рядом, они переживут любые трудности, любые обстрелы и бомбежки. Вон бабушка Анастасия Михайловна, сама себе голова, а Гаврилову говорила: «На таких, как Вася наш, земля устроена. Он без суеты человек — поэтому доброта в нем большая». Гаврилов не понимал только, какая связь между добротой и суетой. Вот Валентина Петровна, Зойкина мать, уж какая добрая и хорошая, а как суетится всегда?! Да и суета у нее, Гаврилов был твердо в этом уверен, от доброты, от желания всем сделать доброе.

—

А города ему не видать, — продолжал Василий Иванович, — земля наша советская велика. Без подмоги не оставит. Да и мы не лыком шиты! И хворь, и маету одолеем — еще покажем себя…

Он вынул из кармана газетку, разложил на столе. Разгладил и, чуть волнуясь, стал читать громко и твердо:

—

«Воины Красной Армии, знайте, что ни бомбы, ни снаряды, никакие военные испытания и трудности не поколеблют нашей решимости сопротивляться, отвечать на удар ударом, не заставят нас забыть клятву: истребить врагов до последнего…» — Дядя Вася оторвался от газеты и кивнул Гаврилову. — Это мы, кировцы-старики, писали. Пусть знают наших! Как, Анастасия Михайловна?

Старуха посмотрела на Василия Ивановича задумчиво и на вопрос не ответила. Только кивнула, читай, дескать, дальше.

—

«Пусть каждый из вас, — голос у Василия Ивановича чуть зазвенел, — высоко несет почетное звание советского воина, твердо и нерушимо выполняет свою священную обязанность — защищать Родину с оружием в руках. Ляжем костьми, но преградим дорогу врагу. Мы никогда не были рабами и рабами никогда не будем. Умрем, но Ленинграда не отдадим!»

Василий Иванович кончил читать и снова взглянул на Анастасию Михайловну.

«Да, — подумал Гаврилов. — Что фашисты смогут против кировцев? Весь Ленинград стоит… Да балтийцы еще».

—

Умно, батюшка, написано, умно, — сказала Анастасия Михайловна, — только я бы попроще сказала, посердечней. Время суровое — слова сердечного просит. Ну да и это, Василий Иванович, хорошо. Толково.

Василий Иванович кивнул:

—

Хотелось как получше, но и торопились. Не ждет время-то! Что думали, то и написали. А слово, правду говоришь, Анастасия Михайловна, часом дороже хлеба человеку необходимо.

Они замолчали. Анастасия Михайловна достала чашки из буфета, поставила на стол пачку ванильных сухарей.

Василий Иванович покрутил удивленно головой:

—

И сухарики у тебя! Ну и запаслива ты, Михайловна. Сто лет таких не едал!

—

На всю голодуху не напасешься, — с сожалением сказала Анастасия Михайловна, — на всю зиму не наешься.

—

Да уж, брюхо злодей, старого добра не помнит.

Анастасия Михайловна ушла на кухню за чайником.

—

Вот она, русская душа наша, сердце золотое, — сказал Василий Иванович Гаврилову. — Ее, Анастасеюшку нашу, поди, третья война да голодовки уму-разуму учат. Много научили. У нее и в мирное время на полках запасец круп был. Другая с такими запасами и не горевала. Много ли старухе надо? Да только не Анастасеюшка-Расеюшка. О всех скорбит. Всем помогает…

Пришла Анастасия Михайловна с чайником. Заварила земляничным листом. Сказала ласково:

—

Вот, Петруша, листочки нынче собрала, а уж ягоды-то немцы вытоптали. Нечем мне вас и побаловать…

—

Кабы одни ягоды… — буркнул Василий Иванович. — Нашла о чем жалеть…

—

А в прошлом году столько грибов было, столько грибов! И все больше подосиновики, — Анастасия Михайловна разлила душистый чай по чашкам. — Недаром говорят, что такой урожай к войне.

—

Ты уж скажешь, Анастасия Михайловна! — не согласился дядя Вася. — Не каждому поверью — вера. Мало ли что говорят! Одни: мальчиков много рождается — к войне. Другие: девочек много — тоже к войне.

Анастасия Михайловна усмехнулась грустно:

—

И то, батюшка, болтают много. Только вот уж что я тебе точно скажу: когда девочек много родится — для народа хорошо. Матери родятся. Здоровый народ, и здоровья ему еще прибавится. Это я точно знаю.

Василий Иванович махнул рукой.

—

Ну-ну! Уж ты знаешь…

—

Ты, Василий Иванович, не смейся. Я много знаю. Когда в деревне-то жила, так все ко мне советоваться ходили. Корову змея укусит — ко мне: «Помоги, Анастасия!» С мужиком поругается — ко мне: «Помири, Анастасия!» — Анастасия Михайловна умолкла, задумалась.

—

А я вот все в городе, — сказал Василий Иванович, — все в дыму и в копоти. Для меня окалина лучше, чем сено, пахнет.

—

Ну что ты, батюшка, — встрепенулась Анастасия Михайловна, — скажешь такое!

И дядя Вася словно смутился, махнул рукой:

—

Да это я так, в шутку. Но поверишь ли — на неделю уеду в санаторий или в деревню — тянет назад! Не могу в тиши прохлаждаться. Вот когда вокруг все гудит да гремит — у меня и на душе спокойно. Ни одного отпуска еще не догулял до конца.

—

А ко мне даже мужики советоваться приходили, — опять начала про свое Анастасия Михайловна, — когда сеять начинать, когда косить, где колодец ставить…

Гаврилов с удивлением слушал бабушку Анастасию. Вот она, оказывается, какая! Оттого, что его любила такая мудрая старая женщина, у 1аврилова стало тепло на душе.

—

Откуда же ты знала все это? — недоверчиво спросил Василий Иванович.

—

От деда, от отца… Да я и сама соображала, ты что думаешь! — сказала Анастасия Михайловна. — В лес придешь — вроде и ветра нет, а лес сильно шумит — к дождю. Соль отсырела — опять к дождю — вот и хитрость вся. — Она улыбнулась. — Или вот зарницы летом полыхают часто — к урожаю. Если с вечера земля покроется росою — на завтра жарко будет. Летом много желтого листа — осень ранняя.

Василий Иванович смотрел на Анастасию Михайловну и восхищенно крутил головой:

—

Ну ты и молодец, Анастасеюшка! Вот молодец! Тебе наркомом земледелия надо быть.

Анастасия Михайловна улыбалась застенчиво. Светилась вся. Видно, ей приятно было слышать эти слова от Василия Ивановича.

—

Анастасия Михайловна, — вдруг вспомнил Гаврилов, — ну а колодец как же, где копать?

—

Это, Петруша, в деревне почти каждый знает. Где по заре первый пар, туман первый, ляжет — там и копай колодец. Вода близко. Или вот росы сильные на водяных жилах…

Она опять замолчала, опечалилась. Сказала:

—

Зима суровая будет нынче. Ох, суровая!.. Тяжелый год, морозный. Сколько рябины-то уродилось! Видели?..

Василий Иванович кивнул. Молча встал из-за стола.

—

Спасибо за чай, Анастасеюшка. Пойду я. Завтра на работу рано.

И уже в дверях сказал с горечью:

—

Эх, Егупин, Егупин!.. Неужто подлец законченный?!

В ту ночь Гаврилов долго не мог уснуть. Он лежал на своем диване, укутавшись в старенькое лоскутное одеяло, и никак не мог согреться, хотя на улице стояла теплынь. Кончался день 10 сентября, кончалось бабье лето. Какая- то серая, липкая тоска охватила его, такой холод жег его грудь. Егупин… Злой, недобрый человек, но ведь человек, с которым они живут под одной крышей, в одной квартире! Каждый день встречаются. Здороваются. Нет, Гаврилов не думал уже о том, что этот Егупин залез в чужие шкафы, хотел украсть… Егупин ждет, когда начнут умирать ленинградцы. И говорит так, как будто это доставит ему радость. Может быть, ему хочется, чтобы пришли немцы? Немцы, которые каждый день бомбят Ленинград и тоже очень хотят, чтобы умирали ленинградцы? Вот и сейчас в тишине притихшего города слышится тонкий прерывистый вой. Так воют их самолеты. Что же он там, Егупин, слушает и радуется?