Видно, руки у него очень сильно дрожали, потому что

луч фонарика прыгал все время и никак не мог остановиться на лице Гаврилова.

—

Я здесь случайно. Забрел дровишек поискать… Да уже темно, ночь… Боюсь идти, — стал бормотать Егупин, подползая на коленях. Видно, он все еще собирал свои монеты.

Гаврилов сидел молча, оцепеневший от холода. «Егупин меня не узнает, — только и подумал он, — испугался, думает, что его поймали». И оттого, что Егупин стоял перед ним на коленях, бормоча оправдания, Гаврилову стало приятно. Но эта мысль мелькнула и пропала. И остались только холод и оцепенение.

Егупин наконец сообразил, что ему никто не угрожает, а человек, сидящий на вязанке дров, — полуживой мальчишка. Он медленно поднялся с коленей и подошел к Гаврилову. Фонарик все еще дрожал в его руке, но Егупин все же сумел направить луч в лицо Гаврилову.

—

Ты… ублюдок! —В голосе у Егупина было столько злости, что Гаврилов съежился еще больше. — Ты здесь подслушивал?! Откуда взялся?

Он схватил Гаврилова за грудь и стал трясти. Перед глазами Гаврилова снова все стало кружиться, и он закрыл глаза.

Егупин начал бить его по лицу. Может быть, это и спасло Гаврилова от смерти. От замерзания…

Так н не добившись ничего, Егупин бросил Гаврилова на пол, потушил фонарик. Последним усилием воли Гаврилов попытался встать, но тупой удар обрушился ему на голову.

Пришел в себя Гаврилов только через несколько недель в эвакогоспитале Кирова. Он смутно помнил все, что происходило с ним. Мерный стук колес сменялся тишиной, в которой время от времени слышался чей-то шепот. Боль от уколов… Снова перестук колес, и все время неотступно следовавший за ним острый запах больницы. Когда он окончательно пришел в себя, то уже точно знал, что у него нет матери, хотя ему никто об этом не говорил. Он знал, что мать нашли мертвой на улице, у саночек с дровами, недалеко от дома, в подвале которого нашли и его самого. Видимо, сквозь пелену забытья мозг Гаврилова впитал в себя эти вскользь оброненные при нем фразы.

О том, что его нашли в подвале дома почти без признаков жизни, было написано в лечебной карточке. Нашел ночью патруль, прочесывавший пустые дома.

Гаврилов попросил, чтобы к нему пригласили следователя.

—

Парень, тебе нужен покой, тебе нельзя волноваться, — сказала ему врач, глядя на Гаврилова с состраданием, глазами, полными слез. — Тебе нужно окрепнуть…

Гаврилов перестал есть. Тогда к нему пришел пожилой вежливый мужчина в халате, наброшенном поверх милицейской формы. По тому, как мягко и предупредительно следователь разговаривал с ним, во всем поддакивая и соглашаясь, Гаврилов понял, что ему не верят.

Следователь ласково погладил Гаврилова по обритой голове, сказал:

—

Разберемся, сынок. Ты только поправляйся.

Он ушел и больше не появлялся.

Когда Гаврилов дошел до четвертого этажа, на пятом хлопнула дверь. Кто-то медленно спускался по лестнице навстречу ему. Гаврилов остановился, напружившись, крепче сжал пистолет в кармане — на пятом этаже была только одна дверь, из нее мог выйти Егупин. На лестнице стояла гулкая тишина. Слышались лишь шаги, да из-за обшарпанной двери, около которой остановился Гаврилов, вдруг раздался детский плач. Гаврилов вздрогнул от неожиданности и подумал: «Вот переполошатся там, в квартире, когда услышат стрельбу. И ребенок перепугается». Он поднял голову. Тяжело опираясь на перила, осторожно ставя ноги на ступеньки, по лестнице спускался человек в черных очках. Гаврилов понял, что человек этот ослеп недавно. Слишком неуверенно он шел, даже, держась за перила. Поравнявшись с Гавриловым, слепой задержался на миг, повернув лицо к нему, словно пытаясь что-то разглядеть. Гаврилов увидел на лице шрамы от ожогов. «Наверное, артист или летчик!» Человек пошел дальше, покачивая головой, словно беседовал сам с собой.

Дождавшись, когда хлопнула внизу входная дверь, Гаврилов стал подниматься. «Ну вот, ну вот, — повторял он себе, словно хотел в чем-то убедить себя и успокоить, — сейчас все кончится. Все, все! Только бы он был дома! Только бы не откладывать, не искать в другом месте! Тогда все сорвется. Только бы он был дома!»

Гаврилов остановился перед знакомой дверью и перевел дух, не в силах справиться с противной дрожью в ногах. «Сколько к нему звонков? — подумал он, стараясь вспомнить. Но вспомнить не мог. — А, ладно!»

Он протянул руку к звонку и машинально позвонил три раза. Так, как звонил когда-то к себе. Подождал, потом позвонил еще три раза. «Неужели там никого нет?» — подумал он и в это время услышал, как в глубине квартиры хлопнула дверь и раздались шаги. Ближе, ближе… «Сейчас я всажу все пули в его поганую жабью морду…» Гаврилов напрягся до предела и стал вынимать пистолет. Дверь открылась. На пороге стоял не Егупин, а Василий Иванович.

—

Василий Иваныч? Дядя Вася! — выдохнул Гаврилов.

—

Нет, — удивился мужчина, покачав головой. — Я не Василий Иваныч. Я Иван Васильевич. А ты к кому, матрос?

Он смотрел, чуть улыбаясь, словно что-то знал такое, что и Гаврилову узнать сейчас будет приятно.

—

Как же… Значит, я ошибся? — растерянно сказал Гаврилов, ошеломленный и сбитый с толку.

—

Значит, ошибся. Да тебе какую квартиру-то надо? — сказал мужчина чуть строже.

—

Эту, двадцать шестую…

—

Да ты войди, чего стоишь на пороге!

Гаврилов вошел в кухню и сразу же увидел обитую старой коричневой клеенкой дверь в свою комнату и ключ, торчащий из замочной скважины. Он смотрел как завороженный на этот ключ, не в силах оторвать глаз, и ему вдруг почудилось, что дверь сейчас откроется и из комнаты выйдет мать.

—

Проходи, матрос, проходи. Не стесняйся!

—

Здесь жил Василий Иванович, — начал Гаврилов, с трудом выдавливая слова. А глаза его быстро обшаривали кухню, старую, закопченную, с примусами и керосинками, с большими черными полками, сплошь заставленными кастрюлями, с висящими на стене медными тазиками для варенья. — Жил Василий Иванович Новиков, — повторил он, — до войны жил. И в войну тоже. Вы так похожи…

Иван Васильевич засмеялся:

—

Как сын на отца? Да только мой отец лет двадцать как помер. И тебе, по всему судя, с ним встречаться не довелось. — Он обнял Гаврилова и легонько подтолкнул к двери, что вела в коридор. — Заморочил "я тебе голову, бал тика! Проходи в комнату, покурим. Обсудим вопрос, кто на кого похож.

—

Да я… — начал было Гаврилов, но только рукой махнул.

Столько разноречивых чувств владело сейчас им, что голова кругом шла. Он шел по коридору, такому же пыльному и заставленному старьем, как и прежде, и смотрел не отрываясь на большую дверь с огромной бронзовой ручкой, обитую черным дерматином. Эта дверь вела в комнату Егупина.

—

Сюда, сюда! — Иван Васильевич придержал Гаврилова за руку. — Ты чего?

Они вошли в просторную комнату — Гаврилов никак не мог сообразить, кому она раньше принадлежала, — Иван Васильевич усадил его на оттоманку, протяжно скрипнувшую и сразу осевшую. Потом взял из рук Гаврилова бескозырку и повесил на крючок у двери и, наконец, сам сел на стул и посмотрел так, словно приготовился слушать долгий рассказ.

Да, он был похож на Василия Ивановича, но теперь при ярком свете Гаврилов понял, что это не портретное сходство, а что-то совсем-совсем иное, трудно уловимое. Не то глаза такие же живые, добрые, не то манера держаться — спокойная, уверенная. А скорее всего в темной кухне все примерещилось взвинченному до предела Гаврилову.

—

Василий Иванович Новиков работал на Кировском, — сказал Гаврилов, — рабочим. Жил в этой квартире. Мне и показалось… Да ведь он еще в феврале сорок второго пропал, как это я забыл! Ушел на завод и не вернулся. А мы с матерью очень плохи были — не могли поискать, нам до Кировского было бы не добраться.