…Меж тем пролетка подъехала к Панкам. Лошадь уже устала, и все попытки Филина взбодрить ее кнутом и нуканьем успеха не возымели. К переезду через Казанскую железную дорогу, прегражденному шлагбаумом, подошла шагом.
— Эй, служба! — заорал Филин.
Зевая, вышел из будки мужик в старой железнодорожной шинели, наброшенной на плечи.
— Ну, че шумишь, — недовольно пробурчал он, — щас подыму.
Но вместо того чтобы взметнуть противовесом ввысь полосатую балку, мужик вдруг цепко ухватил левой рукой под уздцы, нырнул под брюхо лошади для укрытия, а правой направил на Филина зрачок маузера:
— Руки вверх, не шевелиться!
Мгновенно высыпали из будки еще три чекиста, молниеносно обезоружили пассажиров раньше, чем те сообразили, что, собственно, происходит.
…На Варварской площади возле церквушки Всех Святых на Кулишках грузовик остановился не более чем на минуту — принял в кузов еще двадцать вооруженных — и помчался на полной скорости по Солянке и далее по кратчайшему маршруту через Таганку к Рязанскому шоссе. Гнали так до самого Краскова, и ни разу не зачихал, не заглох мотор, потому как накануне по всем правительственным и военным учреждениям собирал комендант МЧК не канистрами — бутылками — настоящий бензин для этой ответственной поездки.
Наконец, въехали в Красково. На опушке леса водитель чуть притормозил, и в тот же момент на подножку впрыгнул невидимый дотоле человек, местный чекист, который должен был стать проводником. На ходу доложил, что пролетка здесь уже побывала и отбыла, потом указал шоферу направление дальнейшего движения.
Бесшумно, на малой скорости автомобиль приблизился к даче и остановился у крайних к строению сосен. Тихо спрыгнули на землю бойцы, размяли затекшие ноги.
— Гости уехали не так давно, — прошептал Манцев Мессингу, — значит, если они (кивнул в сторону дачи) и легли уже, то вряд ли все уснули… Соблюдать осторожность!
Действительно, в одном из окон мерцал неровный свет от керосиновой лампы.
— Окружаем по часовой стрелке, — приказал Манцев. — Станислав Адамович, вы отрезаете все отходы к лесу…
— Понял, — так же шепотом ответил Мессинг и повел в темноту свою группу бойцов.
Манцев был прав, предположив, что, по крайней мере, один из обитателей дачи еще бодрствовал. Более того, осторожный Глагзон, не исключавший, что кто-нибудь в поселке мог заметить приехавшую ночью пролетку, еще и выставил на чердаке наблюдателя — Захара-Хромого, страдавшего бессонницей, а потому вполне надежного. Захар был хромой, а не кривой, он заметил смутное движение вокруг дачи, мгновенно сообразил, что происходит, и кубарем скатился по лестнице вниз с негромким криком:
— Чека! Окружают!
— Тихо! — вскочивший с раскладушки Глагзон был ошарашен, но самообладания ни на миг не утратил. Пригнувшись, подскочил к окну и несколько раз подряд выпалил из маузера в предутреннюю тьму. В промежутках между выстрелами успел скомандовать: — Лампы на пол! Все к бою!
Прогремевшие с дачи выстрелы означали, что внезапным налетом анархистов уже не взять. И то хорошо, что уйти им теперь отсюда никак не удастся, все блокировано. Чертыхнувшись, Манцев подозвал старшего из братьев Фридманов. Приказал:
— Возьмите двух бойцов, постарайтесь подойти к дому и сорвать дверь веранды.
Фридман с товарищами выполнить приказ не сумели. Как только они попытались пересечь открытое пространство, отделявшее дачу от дороги, их прицельно и весьма плотно обстреляли. Били из карабинов, не жалея патронов, дали длинную очередь из ручного пулемета.
К Манцеву подошел вернувшийся после того, как расставил цепь бойцов в лесу за дачей, Мессинг:
— Что будем делать, Василий Николаевич? С тыла подойти никак не возможно, там на первом этаже три окна, и в мансарде два. Простреливается каждый аршин.
Задумался Манцев, принял решение:
— Попробуем воззвать к благоразумию. Чем черт не шутит… Откажутся сдаться, открывай интенсивный огонь, но только по тем окнам, откуда ведется прицельная стрельба. Не забывай, что в доме Вересков.
Манцев впервые назвал чекиста не псевдонимом, а настоящей фамилией, теперь расшифровать сотрудника было не только можно, но необходимо, чтобы свои же не убили в горячке боя.
— Моих уже предупредил, — вставил подошедший к руководителям Мартьянов. Манцев и ему отдал распоряжение:
— Если отклонят наше предложение, возобновляйте стрельбу, имитируйте штурм. Пусть выжгут как можно больше патронов, все равно не уйдут.
Укрывшись за могучим стволом столетней корабельной сосны, Манцев сложил ладони рупором и прокричал в сторону дачи:
— Внимание, внимание! Я заместитель председателя МЧК Манцев! Граждане анархисты! Вы окружены! Сопротивление бессмысленно! Предлагаю сдаться без кровопролития! В этом случае гарантирую жизнь!
Скрипя зубами и матюкаясь, Глагзон выпустил из окна на голос длинную очередь из пулемета. На голову Манцева посыпались щепки. Он отступил назад, присел на корточки, извлек из кармана свой кольт и со вздохом произнес:
— Что ж, будем считать, что мирные переговоры не состоялись…
Верно поняв его слова, как команду приступить к активным действиям, крикнул Мартьянов:
— По окнам, мезонину и веранде огонь!
…Бой шел уже третий час. И все это время анархисты сохраняли контроль над подступами к даче, не позволяя, как им казалось, атакующим бойцам приблизиться для решающего броска. На самом деле Манцев и не форсировал события, он не хотел в канун праздника рисковать жизнями чекистов и чоновцев. Полагал, рано или поздно, когда у осажденных подойдут к концу боеприпасы, они попытаются вырваться с дачи.
Вересков и Хромой занимали позицию в мансарде. Захар, махновец-боевик, переброшенный в Москву вместе с Соболевым и Ковалевичем прямо из штаба батьки, чувствовал себя в бою как в родной стихии. Как у всех террористов, психика его была деформирована: сам смерти не боялся, и чужие жизни ни в грош не ставил. Пристроившись у окна, он с каким-то счастливым упоением, почти безостановочно стрелял из короткоствольного австрийского «манлихера», напевая в такт стрельбе под нос гуляйпольскую частушку: «Мы же их порежем, мы же их побьем, последних комиссаров в плен мы заберем… Ура, ура, ура! Пойдем мы на врага, за матушку Галину, за батьку за Махна!»
Вересков, как военный человек, прекрасно уловил замысел Манцева и палил вовсю в белый свет, как в копеечку. Увлеченный, не сразу заметил, что Хромой некоторое время уже не стреляет… А когда заметил — столкнулся, как ударило, с ненавидящим взглядом анархиста: тот обо всем догадался!
— Гад! — прорычал яростно махновец. — Мимо бьешь! Свои, значит!
Рванул от окна ствол, судорожно заплясал в руках «манлихер»…
Отпрянув на спину, вскинул свою драгунку и Сергей. Два выстрела слились в один. Выронив винтовку, завалился набок убитый наповал Захар Хромой. Бился на полу, царапая пол ногтями, с пробитой грудью Сергей Вересков. Когда просветлело чуть в глазах, оторвал с трудом полу рубашки, кое-как заткнул пульсирующую кровью рану. Ползком, ребрами пересчитывая ступеньки крутой лестницы, спустился на первый этаж.
В центре комнаты на полу лежали на спине убитые уже Хорьков и Таня. У окон оставались только двое, Глагзон и Азов, оба уже раненные, перепачканные кровью.
— Ты чего? — краем глаза завидев Сергея, крикнул Глагзон.
— Хромой убит, я ранен! — стараясь перекричать выстрелы и рвущую боль, прохрипел Сергей.
— Давай к тому окну!
Все так же ползком Сергей подтянулся к подоконнику, занял позицию, с которой до него вел огонь Хорьков. Подобрал карабин, собрав последние силы и волю, начал стрелять, как стрелял и раньше — поверх голов. Уже рассветало и за деревьями вполне можно было различать фигуры чоновцев. Каждый выстрел отнимал силы, в глазах плыли радужные пятна, Сергей физически ощущал, как из пальцев истекает жизнь…
С трудом расстреляв обойму, перезарядил винтовку. Обернулся в сторону Азова и Глагзона, попытался направить ствол в их сторону и — беспомощно опустил. Не мог выстрелить в спины…
