— Но почему? У вас тяжелые воспоминания, верно, но истина должна быть дороже…
— Истина? — фыркнула она. — Где? В этих ваших письмах? Кстати, кто вам их дал?
— Дочка Зайковской Маша.
— Ее дочка умерла!
— Представьте, оказалась жива…
— Вот как? Ну, тогда мне все ясно! — торжествующе ответила Варвара Борисовна. — Она сама их написала!
— Что-о?!
— Факт, а теперь нарочно морочит вам голову!
Вряд ли вы лично заинтересованы… Она вас ввела в заблуждение!
— Но зачем ей это? — Мне показалось, что я сплю и вижу нелепый, уродливый сон.
— Известно, зачем. Лучше хвастаться геройскими подвигами своей мамаши, чем стыдиться ее всю жизнь… Да еще, глядишь, и пенсию назначат персональную, как члену семьи подпольщика.
Ее фразе насчет пенсии я тогда не придал никакого значения.
Мне стало ясно, что разговор зашел в тупик. Продолжать его не имело смысла.
— До свидания, — сказал я. — Жаль, что вы так настроены. Маша — честная, хорошая девушка, а письма, разумеется, написаны Людмилой.
— Хотя бы даже и так, — ответила Тимчук, провожая меня в переднюю. — Это ничего не доказывает. В райкоме да на собраниях она, может, и была комсомолкой, а как припекло — стала немцам пятки лизать. Вообще вы мне лучше о Зайковской не говорите. Я ее получше вашего знаю. И не пытайтесь из этой фашистской шлюхи святую сделать, не выйдет!
Непримиримая, жгучая ненависть прозвучала в ее голосе. Я словно на секунду заглянул в пропасть…
В гостиницу идти не хотелось. Сев на скамейку в пустом, темном сквере, я задумался. Дела мои были плохи. Разве не права была Тимчук, вдова повешенного немцами патриота? Она не понравилась мне: что-то неискреннее, хитрое, фальшивое было во всем ее облике. Но какое значение имели мои симпатии или антипатии? Я мог и ошибаться. Чем, в сущности, я располагал? Старыми письмами, странным путем попавшими ко мне в руки. Я достиг бы, возможно, успеха, если бы мне помогали люди, связанные с подпольем, но был обречен на неудачу в обстановке открытого недоброжелательства.
Я понял это со всей ясностью и пал духом. Я не усомнился в Людмиле, но перестал верить в свои силы. Наверно, я просто неправильно взялся за дело и все испортил. Другой на моем месте, несомненно, достиг бы большего…
В гостиницу я вернулся с твердым решением отказаться от дальнейших поисков.
В девять часов утра раздался телефонный звонок. «Наверно, опять из редакции», — сонно подумал я и взял трубку, готовый ответить Василию Федоровичу, что вчера погорячился и собираюсь немедленно вернуться в Москву.
Голос был незнакомый.
— Степан Мартынович Зененко просит вас, если вы не заняты, зайти сейчас к нему, — услышал я и промолчал, ничего не поняв.
— Вы слышите? — настойчиво повторил мужской голос. — Товарищ Зененко хочет с вами поговорить. Он ждет вас.
— Кто ждет? — переспросил я.
— Зененко, первый секретарь обкома партии, — с укоризной сказал голос. — Он просит вас в десять часов утра быть у него.
В трубке щелкнуло, раздались гудки. Я сел и взъерошил волосы. Меня вызывает Зененко? Откуда он узнал обо мне? Я вспомнил вчерашний разговор с Тимчук и все понял. Итак, Варвара Борисовна развернула бурную деятельность. Не следовало ходить к ней, не зря предупреждал меня опытный и осторожный Томилин. Он действительно желал мне добра. Теперь меня ждала новая неприятность.
Я кое-что слышал о Зененко. Первый секретарь областного комитета партии был из рабочих. Во время Отечественной войны воевал в разведке. Из рядовых дослужился до майора. В тысяча девятьсот сорок пятом году его послали «а партийную работу в село. До недавнего времени он работал в райкоме; на партийной конференции был избран секретарем обкома… Степан Мартынович Зененко слыл человеком требовательным, никому не прощающим промахов.
Робея, я вошел в просторную приемную.
— Вы из Москвы? Проходите, пожалуйста, — тотчас же сказал секретарь, молодой человек в костюме военного покроя.
Готовый к самому худшему, я переступил порог кабинета. Из-за стола встал мне навстречу пожилой мужчина в обычном темном костюме с галстуком, но что-то в его суровом лице, в чуть прищуренных серых глазах, в морщинках на лбу напомнило вдруг мне виденную давно, может быть в детстве, кинокартину о первых годах революции. Вот такими представлялись мне всегда большевики тех лет — спокойными, собранными, с большими, сильными руками, привыкшими к труду…
Он кивнул мне и приветливо сказал:
— Алексей Михайлович, кажется? Прошу садиться.
Я сел на край стула и замер в ожидании.
— Простите, что побеспокоил вас так рано, — сказал Зененко, — Мы, старики, встаем иа рассвете, а у молодых сон крепкий…
Начало, во всяком случае, не предвещало ничего плохого.
— Я слышал, вы заинтересовались нашими подпольщиками? — продолжал он. — Нужное дело! Молодежь должна знать про подвиги своих отцов… Собирая материал, вы, кажется, столкнулись с какими-то противоречиями. Мне хотелось бы узнать об этом подробнее.
Итак, Варвара Тимчук успела побывать у него.
Больше я не успел ни о чем подумать. Нужно было отвечать. И я откровенно, без утайки, рассказал все с начала до конца. Я не старался произвести на Зененко впечатление холодного, равнодушного исследователя и не скрыл, что горячо желаю доказать невиновность Людмилы. Потом я дал ему письма. Зененко прочел их, стоя у окна. Я напряженно наблюдал за выражением его лица. Но оно оставалось бесстрастным.
— Я вас понимаю, — сказал Зененко негромко, вернув письма. — Действительно, здесь есть противоречие. Вернее, оно чувствуется, но чувствуется сразу и вполне определенно. — Он помолчал. — Я видел документы. Все они говорят против Зайковской и тоже довольно убедительны. Даже те, о которых узнали вы, не так ли?
Я кивнул.
— И все же… — Зененко вернулся к столу и сел. Взял в руку мраморное пресс-папье и тихонько покачал его на ладони, словно взвешивая. — Все же вы правы, продолжая заниматься этим делом… Вам нужна какая-нибудь помощь?
Я ждал, что секретарь обкома предложит мне прекратить поиски, и его вопрос застал меня врасплох. Обрадованный и растерянный, я минуты три не мог произнести ни слова. Он смотрел на меня, прищурив глаза, и, кажется, понимал, что со мной происходит.
— Да, — выдавил я наконец. — Я хотел через газету обратиться к людям, знавшим Зайковскую или Галю Наливайко…
Зененко кивнул.
— Томилин говорил мне об этом…
— Томилин?!
Он взглянул на меня удивленно и продолжал:
— Что ж, думаю, можно будет напечатать небольшое объявление. Текст, кажется, вы уже составили? — В глазах его на мгновение мелькнула усмешка. — Скажите товарищу Осиной, что я не возражаю против опубликования. Ну, вот и все. А теперь до свидания. Очень рад был познакомиться с вами.
Он вышел из-за стола и проводил меня до двери. Здесь мы остановились. Задержав на секунду мою руку в своей большой теплой руке, он проговорил тихо и как-то очень душевно:
— Желаю вам успеха. Что может быть прекраснее, чем убедиться, что человек, которого много лет считали предателем, был на самом деле честным патриотом! Хочу верить, что предчувствие не обманывает вас…
Я вышел из его кабинета, не чуя под собой ног от счастья. Молодой человек в военном кителе что-то сказал: я бессмысленно улыбнулся ему в ответ. Только на улице я опомнился и сразу подумал о Томилине. Вот кто, оказывается, рассказал обо всем Зененко! А я-то считал его сухарем и формалистом! Этот «сухарь» помог мне, помог именно в тот момент, когда я больше всего нуждался в помощи. Но почему он это сделал? Неужели ему тоже хочется, чтобы Людмила оказалась невиновной? А почему бы и нет? Разве он не советский человек, разве такие, как он, не воспитывали, не выводили в люди подобных Людмиле? Конечно, он рад будет лишний раз убедиться, что не подкачали те, на кого возлагались надежды…
Очевидно, прочитав письмо Тимчук, Томилин понял, что она может сорвать поиски, и решил заручиться поддержкой Зененко. Умный, сдержанный, опытный Томилин! Как хорошо, что на моем пути встретился такой человек!
