Она подошла к нему, положила руку на ощутимо теплое даже сквозь рубашку плечо и спросила:

— Как отличить одно от другого?

— Очевидно, — Майкрофт повернул голову, и теперь ей был виден его профиль, — по контексту.

Контекст не был рассчитан на воображаемых листах, не был разыгран на одной из сотни досок. Если маски и были, они расплавились, стекли восковыми дорожками на паркет, прожгли холодные простыни узкой кровати.

Галстучная булавка совсем неосторожно, непродуманно упала на пол, звякнула, заставляя их обоих вздрогнуть, но тут же была забыта, оставлена лежать без дела, потому что узкая полоска синего галстука змеей сползла по рубашке, потому что жилет был снят и (все-таки!) аккуратно отложен на тумбочку, а свитер Гермионы был отброшен за ненадобностью.

Поцелуй больше не был прохладным. Жар, который ощущала Гермиона во всем теле, передавался Майкрофту, он напитывался им, как если бы он (Мерлин, что за бред?) действительно был рептилией, оживающей от чужого тепла.

Еще дважды в комнате прозвучали голоса.

Первый раз, когда Майкрофт остановился, потянулся к тумбочке, и Гермиона, кажется, не столько угадала, сколько прочитала в его сознании причину, затем охнула:

— Я помню, что магглы… Мерлин, есть же магия!

И второй раз, когда она сама замерла, укоризненно взглянула на люстру и щелкнула пальцами:

— Нокс, — и комната погрузилась в темноту.

Остался единственный источник света — глаза Майкрофта. Его взгляд теперь светился, горел, и Гермиона не чувствовала уже, где заканчиваются ее обрывочные, разодранные в клочья силой обуревающих эмоций мысли, и где начинаются его. Она читала его мысли — потому что не могла не читать их, как не могла скрывать своих собственных. Но даже во благо всей Британии — магической ли, маггловской ли, — ни она, ни Майкрофт не смогли бы обнаружить в сознаниях друг друга ни единого государственного секрета.

Их там больше не было.

Были только они двое: два тела, два разума, два… да, в этом не было сомнений, два сердца, потому что сердце Майкрофта гулко колотилось совсем рядом с сердцем Гермионы.

Примечание: 1. Гермиона вспоминает Оскара Уайлда, сказавшего: «Женщины любят нас за наши недостатки. Если у нас их окажется достаточное количество, они готовы все нам простить, даже наш гигантский ум».

Самое сложное при аппарации — сохранить ощущение целостности собственного тела. Это не то, что рассказывают на школьных занятиях, это приходит позднее, с опытом, и становится неотъемлемой частью любого перемещения. Гермиона никуда не аппарировала, и тем не менее, она дорого дала бы, чтобы ощутить вновь эту целостность, потому что она была разбита, раскромсана на множество мелких, блестящих осколков тончайшего стекла или, возможно, льда. Впрочем, все-таки, вероятнее, стекла — лед расплавился бы от окружающего жара, а она держалась — только дробилась раз за разом, раскалывалась снова и снова. Разумом она желала бы единства, но ее тело отчаянно жаждало быть разбитым, стертым, перестать существовать, раствориться, но не исчезнуть, а стать чем-то иным. Чем-то большим. Дыхание выравнивалось постепенно, сердце прекратило попытки вырваться из грудной клетки и забилось в привычном темпе. Легкие наполнял терпкий аромат мужского одеколона, смешанный с запахами пота, постельного белья и чего-то еще, на чем не хотелось концентрироваться. Глаза были закрыты. Гермиона не была уверена в том, что сумеет их когда-нибудь открыть, потому что это значило бы, что придется посмотреть Майкрофту в глаза, а она не чувствовала в себе достаточно смелости для этого. Возможно, аппарация — не худшая идея. Исчезнуть, оказаться у себя дома, и уже там, наедине позволить себе… расхохотаться, чтобы дать выход безумному восторгу, или разрыдаться, чтобы выплеснуть обуревающие эмоции. Жаль, не выйдет — иначе придется перемещаться вместе с Майкрофтом, а он едва ли это оценит. Гермиона чувствовала его руку под своей головой, ощущала тепло его тела сбоку. Слишком близко для аппарации. Малодушно захотелось уснуть. Утром ведь будет проще открыть глаза, правда? И будет, что сказать, если он останется рядом. Что-то вроде: «Доброе утро». Но по внутренним ощущениям, прошло не более полутора часов с того момента, как она переступила порог дома Холмса. А значит, время не больше половины шестого вечера. Рановато для сна. Сейчас «доброе утро» не скажешь. Майкрофт лежал рядом неподвижно и тоже молчал, и Гермионе пришла в голову мысль, что он, возможно, впервые в жизни тоже не знает, что сказать. Может, подбирает что-то, приличествующее случаю? Некстати вспомнилась его фраза про отношения, принявшие «менее формальный характер». Захохотать хотелось все сильнее. И, вместе с тем, ее захлестнуло желание укрыться одеялом с головой и совершенно осознанно, со вкусом начать отрицать происходящее. В конце концов, может, ей и не нужно ничего говорить? Рано или поздно Майкрофт подберет нужные слова, и тогда она сумеет подстроиться под его тон. Стоит только немного подождать. Подождать не удалось. Внезапно в жаркой тишине комнаты раздался чудный, посторонний звук — немелодичное навязчивое звяканье. Гермиона открыла глаза, дернулась — и увидела, как Майкрофт садится на постели и берет в руки телефон. Из динамика что-то затараторило, причем явно не на английском. Спина Майкрофта напряглась, и Гермионе подумалось, что это — самая укоряющая и недовольная происходящим спина, которую можно было бы себе вообразить. Она вся, от выступающего верхнего позвонка до едва различимой в темноте родинки под правой лопаткой, настолько ясно выражала глубокое недовольство своего владельца, что Гермионе стало неловко. Тем не менее, голос Майкрофта прозвучал достаточно спокойно, а Гермиона опознала язык — немецкий. Продолжая говорить по телефону, Майкрофт надел брюки, удивительным образом не помявшиеся, набросил рубашку, поднялся с постели, вдруг обернулся и произнес по-английски: — Гермиона… — она замерла, отчаянно радуясь, что успела укрыться одеялом, — я буду рад, если вы останетесь на завтрак. И вышел, продолжая разговор. Гермиона все-таки сделала то, о чем мечтала — накрылась одеялом с головой и почти на минуту отрубила все мысли, все намеки на внутренний диалог, пытаясь восстановить душевное равновесие и спокойствие. Окклюменция далась даже проще, чем обычно — потому что у нее сейчас не было мыслей, которые требовалось прятать. У нее вообще не было мыслей как таковых. Где-то на грани восприятия мелькали обрывки чувств: страхи, сомнения, с трудом отодвинутый в глубь подсознания флэшбек с Малфоем возле камина, целый ворох несвязных образов. Но сейчас они не имели над ней власти. Она отбросила одеяло, провела ладонями по лицу, прошептала: — Экскуро, — чувствуя, что даже без палочки заклинание сработало, тело обдала прохладная волна чистоты. Для другого заклинания палочка понадобится. «Я буду рад, если вы останетесь на завтрак». Эти слова вспыхнули в памяти Гермионы, рождая странные ощущения. И Гермиона не знала на них ответа — кроме, разве что, согласия остаться на завтрак, который будет только утром. По щелчку пальцев включился свет. Она оделась, провела рукой по взъерошенным волосам, но не предприняла ни единой попытки их уложить — проще было забрать палочку, и привести их в порядок заклинанием, разумеется. Подошла к книжным полкам, прочитала еще раз название на корешках, причем ее пальцы ненадолго замерли на томе Вергилия, но потом заскользили дальше. В спальне больше нечего было делать, но Гермиона все медлила. Наклонилась, подняла с пола галстучную булавку и рассмотрела. Она была золотой, с небольшим крокодилом сверху, несерьезная и не строгая. Конечно, нужно было просто выйти из комнаты, дойти до кабинета, взять палочку. Но Гермиона продолжала изучать булавку, а не будь ее, нашла бы себе, вероятно, другое занятие, лишь бы подольше оставаться здесь, за закрытой дверью. Чего она боялась? Мерлин, всего! Ее вновь одолевали сомнения. «Ну же, Грейнджер!» — одернула она себя, но это не помогло. Она отложила булавку на тумбочку и села на кровать, тяжело дыша. Мир покачивался, в ушах зашумело. То, что произошло, было логично и естественно. И, в то же самое время, дико, странно, невообразимо. Мир зашатался сильнее, и Гермиона едва ли понимала, отчего. Что-то смутное, на стыке вины и обиды, накатывало, как огромные штормовые волны, и в тот момент, когда оно захлестнуло ее с головой, наступил покой. Гермиона почувствовала на плече небольшую, но надежную руку. Не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, чья это рука. — Все будет хорошо, Гермиона, — шепнула Та, Другая, и исчезла. Гермиона помотала головой, сбрасывая оцепенение, и повторила вслух: — Все будет хорошо. Собственный голос звучал слишком громко в закрытой комнате, и он не был похож на Тот голос, но все-таки он подействовал отрезвляюще. Мир уже не шатался, предобморочное состояние прошло. В сущности (Гермиона хмыкнула с наигранным спокойствием), что произошло? Только то, к чему она сама стремилась. Задвинув все, что не подходило под эту, бесспорно правильную, модель восприятия, поглубже в подводные сундуки, Гермиона почувствовала себя здоровой и даже бодрой. Решительно открыв дверь, она вышла в коридор, тихо сделала несколько шагов и заглянула в кабинет. Майкрофт уже не говорил по телефону. Он стоял спиной к приоткрытому окну и курил, параллельно читая какую-то бумагу. Он оставил галстук и жилет в спальне, но рубашку полностью привел в порядок, застегнул на все пуговицы, кроме верхней, расправил манжеты. Майкрофт едва ли мог услышать Гермиону — значит, он ее почувствовал, потому что ничем иным нельзя было объяснить то, что он сразу же поднял взгляд от бумаги, затушил сигарету о маленькую чистую пепельницу на подоконнике и изобразил на лице улыбку. Изобразил — потому что Гермиона несколько раз видела его улыбающимся искренне, и та улыбка выглядела иначе. Гермиона вошла в кабинет и остановилась, не зная, что сказать. Кажется, ее собственная улыбка выглядела ненамного более естественной. Но вдруг (невероятная метаморфоза) взгляд Майкрофта потеплел, уголки губ дрогнули, и натянутая искусственная улыбка превратилась в живую, настоящую. Гермиона вздрогнула. — Почему океан? — спросил он тихо. Значит, ей не показалось — он действительно читал ее мысли, пусть и поверхностно. — Кристально-чистая вода отгораживает меня от мира, скрывает мои тайны, страхи, сомнения глубоко на дне, — ответила Гермиона. — Это мой основной ментальный образ. Майкрофт отошел к столу, положил бумагу, открыл и закрыл какую-то папку, и только после этого заметил: — Вам бы больше подошла библиотека. — Это второй образ, — кивнула Гермиона, — он подходит для работы, но не для постоянного использования. Понимаете… — она задумчиво закусила губу, — даже если очень хочется, нельзя спрятаться от мира за книгами. Она знала это лучше многих — она пыталась. Майкрофт кашлянул и сказал задумчиво: — Вероятно, вам потребуется волшебная палочка. Гермиона резко отвернулась, схватила сумку, достала палочку и заплетающимся от нахлынувшего смущения языком пробормотала: — Фоэтос праседо. Ее окутала легкая золотая дымка, которая, впрочем, тут же рассеялась. Отложив палочку, Гермиона обернулась. Майкрофт что-то увлеченно печатал на ноутбуке, его глаза скользили по строчкам текста так натуралистично, что с легкостью можно было бы поверить, что он поглощен работой и не замечает ничего вокруг. Вот только Гермиона знала, что, он замечает абсолютно все. Спустя пару минут он закончил печатать и закрыл крышку аппарата. В кабинете было тепло, и, не сговариваясь, они расположились возле камина. Майкрофт расслабленно вытянул ноги к огню, и Гермиона носком туфли задевала его ботинки (1). Потом она переменила позу, сняла туфли и забралась в кресло с ногами — отчасти потому что так было уютней, отчасти чтобы увидеть реакцию Майкрофта. Он приподнял одну бровь — и заговорил о погоде. Гермиона поддержала этот разговор, и в нем было что-то сюрреалистическое, от чего на языке горчило, а сердце начинало стучать быстрее и громче. В шаблонных фразах про то, что «декабрь в этом году снежный», «обещают дождь в январе», «из-за снегопада будут проблемы с посадкой самолетов», «сегодня удивительно солнечно», и даже про то, что «из-за снега на неделю прекращала тренировки сборная Британии по квиддичу», — читались совсем другие смыслы. Огонь в камине постепенно гас, и тогда Гермиона направила на него палочку и сказала: — Инфламаре! И вместо обычного огня вспыхнул волшебный, сине-голубой. — Мне всегда был интересен… — Майкрофт замолчал надолго, но все-таки договорил: — Механизм создания заклинаний. Того, как именно магия понимает эту чудовищную латынь. Гермиона снова направила палочку на камин и сказала: — Фламаре эванеско, — и огонь исчез, после чего снова взмахнула палочкой, уже без вербальной формулы — огонь вспыхнул снова. — Магия понимает намерение. Но с формулами колдовать проще. И они замолчали, изредка перекидываясь какими-нибудь незначительными замечаниями. Разговаривать не хотелось, не хотелось даже думать. Океан отступил, и Гермионе начало казаться, что она вся — это аквамариновое пламя в камине, и более ничего в ней нет. Потом пламя начало оживать, расти, выползло за каминную решетку, протянуло к Гермионе свои синие пальцы, обхватило и начало сдавливать. Сначала просто теплое, оно постепенно становилось все более жарким, раскаленным, от него плавилась кожа и крошились кости. От боли Гермиона вскрикнула и проснулась. Теплый клетчатый плед съехал на пол, она стерла со лба пот, растерла шею. Она по-прежнему была в кресле, в камине играл волшебный огонь. Майкрофт сидел за столом, на этот раз однозначно не изображая сосредоточенность, а глубоко погрузившись в работу. За окном было светло — кажется, она проспала всю ночь, и уже утро. Тело болело от неудобной позы, но она не отважилась потянуться, потому что Майкрофт отвлекся от работы и теперь смотрел на Гермиону. Взгляд его был категорически нечитаемым. — Прошу меня простить, — произнес он, — вероятно, мне следовало разбудить вас и предложить вернуться в постель. Гермиона сглотнула и спросила чуть хриплым после сна голосом: — Вы не ложились вовсе? Майкрофт пожал плечами: — Нам удалось предотвратить взрыв на борту пассажирского лайнера и вычислить заказчиков. — В Рождество? — удивительно нелепо спросила Гермиона. — Террористы не отмечают Рождество, к моему глубокому сожалению. Бессонная ночь сказалась на Майкрофте — он выглядел уставшим, тени под глазами стали еще гуще, а складки на лбу и возле носа — еще глубже. Возможно, это уже не первая такая ночь. Гермиона встала, приманила к себе сумку и произнесла: — Акцио, Животворящий бальзам. Ей в руку выскочила небольшая склянка. В наколдованный стакан воды она капнула три капли и протянула Майкрофту. — Разве волшебные зелья можно пить… обычным людям? — Это можно. Он взял стакан и медленно выпил воду, после чего спросил: — Так вы составите мне компанию за завтраком?