В машине пахло еловыми шишками и было прохладно. Гермионе помогли устроиться на заднем сидении, она прижалась лбом к стеклу. Зашумел мотор, но машина не успела тронуться. Щёлкнула дверца.

Гермиона приподняла гудящую голову и повернулась — на сидении рядом с ней обнаружился Майкрофт.

Дорогу Гермиона почти не запомнила — ее настолько сильно мутило, что она старалась не открывать глаз, крепко стискивала зубы и то и дело сглатывала горькую слюну. Единственное, что утешало, так это мысль о том, что желудок совершенно пуст. Сомнительное утешение. Майкрофт за это время всего один раз раскрыл рот — для того, чтобы сказать: «На подъезде к вашему дому не возникнет проблем?». Гермиона не сумела ответить, только слабо кивнула: машина к ее дому приблизиться не сможет. Майкрофт, наверное, понял, но ответил что-то или нет, Гермиона не знала — задремала. Ей снились люди из притона, Гарри с трясущимися руками, который превратился в Майкрофта и посмотрел на нее очень строго и недовольно. Очнулась она от того, что потеряла опору — дверца, к которой она прислонялась, осторожно открылась. Гермиона часто заморгала, качнула гудевшей головой и вдруг почувствовала, что хмель проходит сам собой. Дверцу открыл не водитель, а Холмс, и он стоял сейчас с самым скучающим выражением лица и протянутой рукой, очевидно, предлагая на нее опереться. Если бы было возможно, Гермиона предпочла бы обойтись без этой весьма сомнительной помощи, но ей было слишком плохо, поэтому она, поколебавшись, взяла Майкрофта за руку и выбралась на воздух, покачнулась, пробормотала: — Мерлиновы кальсоны, — и добавила: — Спасибо. Майкрофт не ответил, но и руки ее не отпустил — так вместе они и шли до границ защитных чар, и только переступив их, Гермиона запоздало поняла, зачем Холмс все это затеял. Мерлин, как же глупо с ее стороны. Конечно, он не мог упустить возможности побывать у нее дома, осмотреться, понять, что именно скрывают заклинания от его камер видеонаблюдения. В душе шевельнулась злость, но она улетучилась разом, едва они вошли в гостиную. Несколько часов назад здесь, в этой комнате, на диване сидел Гарри и говорил чудовищные вещи о себе и своей семье, а потом совершил самую жуткую вещь, какую только мог вообразить. Гермиона снова пошатнулась, но уже не от того, что спиртное ударяло в голову, а от слабости. Гарри словно все еще был здесь, Гермиона была уверена, что увидит его, закрыв глаза. Она невольно всхлипнула. И как же кстати оказалась холодная ладонь Майкрофта. Гермиона вцепилась в нее как в спасательный круг, сдавила его пальцы — сильно, больно. Потом резко отпустила и заставила себя подойти к дивану, опуститься на подлокотник. — Чай на кухне, — произнесла она, и ей не понравилось, как прозвучал голос. Но было жизненно важно отослать Майкрофта прочь — хоть в Лондон, хоть на кухню, лишь бы он не видел, как она расплачется. Пелена уже стояла перед глазами, в носу заложило, как от простуды. — Это не было насилие, я надеюсь… — произнес Майкрофт. — Что? Он поджал губы, перехватил свой дурацкий зонт и выразительно обвел взглядом комнату. — Ваш… друг, мистер Поттер. Можно предположить, что он нанес вам обиду, в некотором роде, но я сомневаюсь, что это было сексуальное насилие. По моим предположениям, он на это не способен. Этот спокойный тон стал последней каплей, Гермиона хмыкнула и захохотала в голос, а потом зарыдала, закусив кулак. Не помогало, всхлипы вырывались из горла, как она ни давила их, слезы текли по щекам, жгли и стягивали кожу, в груди все пережало от боли и нехватки воздуха, в ушах звенело. Она не рыдала так со смерти Рона — ни разу с тех пор не плакала так, чтобы захлебываться, задыхаться, кашлять, чтобы перехватывало дыхание, до визга. — Нет, — сумела выдавить она сквозь слезы. Уже было все равно, что она окончательно потеряла лицо и только что лишилась последней капли уважения Майкрофта Холмса. Он может катиться к Мордреду со своей политикой. Все равно она нужна ему, чтобы претворить в жизнь проклятый план, а когда он будет выполнен — она исчезнет, и все. Двенадцать минут. Столько времени длится настоящая эмоциональная реакция, вызывающая боль, остальное — слезовыжимание и самообман. Гермионе хватило десяти, чтобы справиться с собой, постепенно океан — ее главный окклюментный щит — укрыл сознание толщей прозрачной чистой воды, дыхание выровнялось, слезы перестали течь, и она попыталась пальцами стереть влагу со щек. — Прошу, — она подняла глаза на Майкрофта, протягивавшего ей с нечитаемым выражением лица темно-синий носовой платок. Льняной, кто бы сомневался. Гермиона взяла его и принялась аккуратно вытирать лицо. Хотелось высморкаться, но было стыдно, и она несколько раз шмыгнула носом. — Спасибо, — наконец, сумела она сказать, — и прошу простить мне эту истерику. — Пустяки, — светским тоном сообщил Майкрофт и огляделся в поисках стула. Нашел, подвинул к потухшему камину и сел, закинув ногу на ногу. Гермиона вытащила палочку и направила на камин, проговорив негромко: — Лакарнум инфламаре, — и в нем вспыхнул теплый волшебный огонь, о который невозможно обжечься. Потом очистила невербальным заклинанием платок, но не вернула Майкрофту, а положила на диван. После этого сказала, понимая, что хуже уже не сделает: — Он поцеловал меня. Гарри Поттер. Вместо удивленно поднятой брови, значившей бы: «Почему вы полагаете, что мне интересна эта информация?», — Гермиона получила наклон головы чуть на бок, означавший: «Внимательно вас слушаю». Наверное, именно поэтому она продолжила: — Это было ужасно. Как инцест. После наркопритонов это было… это было слишком. — Я понимаю ваши чувства, — медленно, пробуя слова на вкус сказал Майкрофт. — Учитывая вашу… эмоциональность. — Несдержанность, вы хотели сказать? Неумение держать себя в руках? — она постаралась скопировать его интонацию, но, кажется, не преуспела, хотя он отлично понял намек. — Неравнодушие — не преимущество, — проговорил он задумчиво. Гермиона уже слышала от него эти слова однажды, поэтому просто отвела взгляд — и тут же заметила так и стоящую на полке тоненькую книжку, издание статьи Тьюринга «Может ли машина мыслить?». Негромко засмеялась — надо бы дать эту книжку старшему Холмсу в руки и сделать колдографию с подписью: «Доказано — могут». Майкрофт видеть обложку не мог, но никак не отреагировал на ее смех и сосредоточился на изучении огня. Гермиона призвала антипохмельное и выпила, хотя в нем уже не было необходимости, перебралась с подлокотника на диван и обхватила себя руками. Тихо тикали настенные часы, огонь, которому не нужны были дрова, горел беззвучно, только изредка выплевывал с шипением сноп разноцветных искр. За окном зашуршало — начался дождь, мелкий, кажется, затяжной, унылый. В комнате было прохладно, и Гермиона была уверена, что прохладу распространяет Майкрофт. Он сидел неподвижно, изображая из себя сфинкса, и, наверное, думал о не менее таинственных вещах, чем египетский любитель загадок. Может, размышлял, как будет использовать информацию, полученную от изучения ее, Гермионы, дома. Или строил план какой-нибудь сложной политической игры, на кон в которой будут непременно поставлены жизни многих людей. Гермиона ни за что на свете не хотела бы сейчас прочесть его мысли. Ее собственные отсутствовали. Ни одной. Сознание было совершенно пустым и легким, как после «Обливиэйта». Ни единого желания, ни единой эмоции. Стемнело, и комната погрузилась в желто-оранжевый от отсветов пламени полумрак, исказивший линии и контуры. Ровный книжный шкаф причудливо начал изгибаться и подрагивать, письменный стол почти целиком скрылся во мраке и стал прибежищем теней. Потолок пропал совсем, а стены расплылись и сделались нечеткими. Майкрофт, напротив, оказался высвечен ярко и сделался в этом свете очень похожим на младшего брата — только со значительно более тяжелым подбородком и более угрюмым лбом. Было даже что-то мефистофелевское в его лице — несмотря на то, что ни бородки, ни хищного длинного носа с горбинкой не было. Но красный отсвет на щеках и совсем потемневшие глаза придавали ему это пугающее сходство, пусть и не с гетевским, а с мильтоновским или булгаковским персонажем (1). Да, однозначно — в нем не было и капли живости и задора, вместо них с лихвой — гордой, надменной ледяной отстраненности. Едва ли он считает кого-то из людей ровней себе. Возможно (вряд ли, но кто знает?) он когда-то почти признал равной ее, Гермиону — но ненадолго. Она оказалась слишком слабой. Часы все тикали, и Гермиона понимала, что нужно встать с дивана, зажечь свет, предложить своему незваному и нежеланному гостю чаю, а после намекнуть, что его ждет в машине водитель. Но этот день забрал у Гермионы слишком много сил, чтобы она сумела хотя бы пошевелиться. И постепенно, под шум дождя и тиканье стрелок часов она уснула, и щит-океан затянул ее в свою пучину, защищая от кошмаров и болезненных видений. Когда Гермиона проснулась, уже было утро. Тело затекло от неудобной позы. Она пошевелилась — и обнаружила, что накрыта собственным пледом, который лежал еще вчера в спальне. — Мерлин, — пробормотала она вслух. Лучшего способа намекнуть на ее слабость Майкрофт и придумать не мог. Она слезла с дивана, потянулась до хруста в позвоночнике и раздраженно взмахнула палочкой, отправляя плед на место. Холмс ходил по ее дому, изучал ее вещи, в то время как она просто спала. Идиотка. — Гоменум Ревелио, — сказала она. Заклинание показало, что дома никого нет. Он ушел — к счастью. И хотелось бы верить, что не решил распихать по углам камеры видеонаблюдения или прослушивающие устройства. — Акцио, вещи Майкрофта Холмса. Слава Мерлину, в руки прилетел только забытый носовой платок, который Гермиона отбросила в сторону, словно он был ядовитым. В сущности, она не понимала, на что злится. Никто не уговаривал ее напиваться в кабинете Холмса, и то, что он довез ее до дома, а потом еще и укрыл пледом, предполагая, что огонь в камине рано или поздно погаснет, было весьма… любезно с его стороны. Сделай это кто-то вроде Тони Голдстейна или любого другого приятеля, Гермиона даже использовала бы слово «мило». Но «мило» и «Майкрофт» находились, безусловно, на разных полюсах и не сочетались между собой. Зная его, не приходилось сомневаться, что он сделал это нарочно, что-то задумав. И Гермиона была уверена, что это «что-то» ей совсем не понравится. Впрочем, ни в этот, ни на следующий, ни через день ничего не происходило, зато после вступил в силу сумасшедший план, и Гермионе стало не до рассуждений о потенциальной опасности, которая могла бы исходить от Холмса, получившего новые рычаги давления на нее. Несмотря на то, что волшебники не вмешивались в ход дела, следить приходилось пристально. Сначала за тем, как Джим взламывает самые защищенные места маггловской Британии, потом — за его арестом. Гермиона с головой погрузилась в детальную разработку плана спасения Шерлока Холмса — эксперты Майкрофта разработали семь сценариев, как именно Джим попытается убить его. Аналитики из Отдела тайн, почесав затылки, добавили восьмой — совсем уж невероятный. Но все восемь требовалось отработать, продумать и спланировать, причем задействуя минимум исполнителей. Кроме того, нужно было предусмотреть возможность подслушать рассказ Джима о коде — в том, что он захочет поделиться им с Шерлоком перед тем, как убьет его, не приходилось сомневаться. Гермиона не могла допустить, чтобы информация ушла не в те руки, поэтому не позволяла себе отвлекаться от работы над планом ни на день, ни на час, контролируя все этапы. Ей выделили кабинет в Министерстве, и она часто спала там, заскакивая камином домой только для того, чтобы принять душ и переодеться. Майкрофта в план посвятили только отчасти — ему пришлось довериться магам и гарантировать, что его людей на страховке не будет: лишних свидетелей не должно было быть. Он дал слово, хотя и неохотно, и Гермиона была вынуждена поставить в список задач еще и проверку местности на случай притаившегося спецотряда. Месяц до суда, после которого уже ничто нельзя будет отменить, пролетел бешеным гиппогрифом. Все было готово. На суде волшебники присутствовать не должны были, но Гермиона пренебрегла запретом Кингсли и, раздобыв по своим каналам оборотного зелья, все-таки пришла. Она знала, что суд будет фальшивкой. Угрозами или шантажом Джим заставит присяжных признать его невиновность. Но было что-то невероятно притягательное в том, чтобы видеть его на скамье подсудимых. Пока он находился, связанный и беспомощный, под наблюдением Майкрофта, Гермиона, приходя к нему каждый день, почти не чувствовала злобы и ненависти. Но увидев его в дорогом костюме, спокойного и улыбающегося, в зале суда, ощутила, как ярость растекается по венам. Его лицо в миг убийства Рона встало перед глазами со всей отчетливостью, а голос, которым он сейчас, на суде отказывался от адвоката, сливался с тем, каким он заявлял: «Какая же скука!». Обвинительную речь Шерлока Холмса Гермиона почти не слушала, пытаясь успокоиться. И чтобы отвлечься, коснулась разума одного из присяжных — было бы нелишним узнать, чем их запугал Брук. Поверхностные мысли читать было легко, словно страницы Гермиона перелистнула мелкие переживания и сиюминутные впечатления и нашла нужное воспоминание — как на экране телевизора в номере отеля появляется сообщение о том, что близкие будут убиты, если Джима Мориарти не оправдают. Как и предполагалось. Гермиона потянулась к разуму другого присяжного — и нашла ровно то же самое. У всех двенадцати. Как под копирку, один в один. Она нахмурилась, но не успела поймать за хвост нужную мысль, потому что судья объявил о том, что пора удаляться на совещание. Его выпустят, признают невиновным. Это была часть плана. Она знала об этом. Но была не готова услышать это лично. Воспользовавшись суматохой в зале, полном прессы и любопытных, Гермиона встала и вышла прочь, никем не замеченная и не остановленная. Прав был Кингсли, не стоило ей сюда приходить. Старые раны, давно превратившиеся в грубые шрамы, вскрылись и начали кровоточить.