А на следующее утро её ожидала встреча с Майкрофтом. Гермиона появилась у него в кабинете в половине девятого и застала его перед остывшим камином, в состоянии глубокой задумчивости — настолько глубокой, что он даже не сразу среагировал на звук аппарации. Быстро взяв себя в руки, он поднялся, выдал положенное по этикету приветствие и сообщил, что погода сегодня «относительно сносная».

Услышав это, Гермиона не удержала улыбки — со своего места через не до конца задёрнутые шторы она видела ясное голубое небо и слепящее солнце.

Майкрофт вопросительно поднял одну бровь, явно прося пояснить неуместную на его взгляд весёлость. Гермиона тут же снова сделалась серьёзной, но зачем-то ответила на незаданный вопрос: — Когда я училась в Париже, мои однокурсники готовы были часами говорить о британской сдержанности, а слово «андерстейтмент» (1), пожалуй, звучало даже чаще, чем «когнитивный диссонанс» и «фрейдизм». Когда вы сказали о сносной погоде, подразумевая тепло и солнце… — она замолчала и не стала развивать тему, вместо этого произнесла: — У меня к вам два дела, Майкрофт. Первое касается Брука. Мориарти.

Лицо Майкрофта стало совершенно нечитаемым — то есть ещё более нечитаемым, чем обычно. Он сказал словно бы самому себе: — Мой брат полагает, что нет ничего глупее, чем равнодушно сообщать, что тебя лишь немного присыпало пылью, тогда как на самом деле ты попал под лавину и камнепад. Что это препятствует установлению истины, — он моргнул, явно окончательно приходя в себя, и уточнил: — Вы узнали что-то о Мориарти? — В некотором роде. На днях в Министерстве магии появился человек с чудом сохранившимся экземпляром книги о волшебном мире, написанной Бруком. С совершенно чистой, стёртой памятью. И с посланием: «Игра началась».

Пальцы Майкрофта несколько раз в рваном ритме ударили по рукоятке зонта. — Удалось выяснить, откуда он пришёл? — Через вход для посетителей. Его мог провести любой волшебник. И это значит… — Что среди ваших коллег у Мориарти есть сообщник. У вас есть предположение, что именно ему нужно? — Одно, — Гермиона перевела взгляд на портрет королевы, но не смогла долго выдерживать внимательного взгляда гордой Елизаветы и сосредоточила своё внимание на спинке кресла за спиной Майкрофта. — Бруку скучно. При его психических отклонениях драйв — единственное, что имеет для него смысл. И, возможно, ещё власть. — Гермиона, — Майкрофт так произнес её имя, что она была вынуждена посмотреть ему в глаза — и содрогнулась от того, насколько тяжёлым и властным оказался его взгляд, — моих ресурсов недостаточно для решения внутримагических конфликтов. Я буду весьма вам признателен, если вы… устраните эту проблему. — Пока это и не в моих силах, — сказала она, опуская сильнейший окклюментный щит и отгораживаясь от его мыслей, так настойчиво пытавшихся прорваться к ней в сознание. — Но я буду контролировать ситуацию по мере возможности. Скажите… то дело, которое вы собирались поручить Шерлоку, он взял? — Он его провалил, — неприязненно заметил Майкрофт. — Потерпел поражение в самой простой из существующих сфер. — В любви? — пожалуй, была только одна сфера, в которой Шерлок Холмс мог провалиться с таким треском, чтобы вызвать у своего старшего брата ощутимое недовольство и даже разочарование. В любви он не смыслил ровным счётом ничего и даже чуть меньше.

В глазах Майкрофта мелькнуло удивление, сменившееся холодной злобой. Он поджал губы и уточнил спокойно: — Есть ли способ определить, когда вы читаете мои мысли, Гермиона? — Я не читаю ваших мыслей. Считайте, что это профессиональная этика. Про любовь было догадаться нетрудно — ваш брат в вопросах чувств полный профан.

Злоба исчезла, и Майкрофт спросил нейтрально: — Вы говорили о втором деле. Сожалею, но у меня не так много времени, чтобы продолжать нашу, несомненно, увлекательную беседу.

Часы показывали без пяти девять, так что слова про «не так много времени» тоже были существенным преуменьшением. — Я снова ваш куратор от Министерства Магии. И у министра есть ряд вопросов по космической программе. Но их я готова отложить… на более подходящее время.

Холмс обошёл стол, опёрся рукой о бархатное покрытие и тихо заметил: — Вам не стоило возвращаться в политику, Гермиона. Это неразумно. — Стоит нам обезвредить Брука — и ноги моей не будет ни в вашем кабинете, ни в Министерстве, — резко ответила Гермиона. — Я наигралась в игры по горло, но Брук мне нужен. — Замечательно, — как-то странно ответил Майкрофт, и Гермиона, вежливо попрощавшись, аппарировала за мгновение до того, как часовая стрелка коснулась девятки.

Примечание:

1. Словом «андерстейтмент» (understatement) можно выразить весь классический британский менталитет. Когда в один день человека уволили с работы, бросила девушка, а потом обрызгала проезжавшая мимо машина, он может описать своё состояние как «небольшие трудности».

Сидеть сложа руки было не в правилах Гермионы. Она могла долго собираться с мыслями, долго искать в себе силы и мужество, но решив что-то сделать, бросалась вперёд с истинно гриффиндорским бесстрашием. К сожалению, в поисках Брука она не могла помочь ровным счётом ничем — он уже однажды доказал, что умеет отлично прятаться, так что оставалось надеяться, что люди Майкрофта будут успешнее Аврората, или же что Брук сам решит прийти и поиграть.

Однако заняться чем-то было необходимо — поэтому Гермиона сосредоточила своё внимание на парне со стёртой памятью, которого пока обозвали Джоном Смитом (шутка Джинни про то, что его бы назвали Джоном Доу (1), но побоялись спутать с недавно доставленным трупом, Гермионе показалась кошмарной).

Смит не помнил о себе ничего, а подробный анализ рефлексов показал, что память ему стирали очень грубо и топорно, делал это не специалист. Гермиона провела с ним больше восьми часов, пытаясь заклинаниями и даже психотропными зельями найти хотя бы какие-то лакуны в сознании, но добилась только того, что её собственная голова разболелась нещадно.

Хотелось опустить руки и всё бросить — но, конечно, она этого не сделала, поэтому, выспавшись после слишком долгого и непрерывного сеанса легиллименции, она села сочинять письмо одному из своих наставников в Академии — и всего спустя сутки после того, как сова улетела с конвертом, принимала у себя сухонького, невысокого и очень живого профессора Вагнера, который, представляясь коллегам или студентам, всегда добавлял: «Не тот самый». Собственно, студенты его так и звали: «Нетотсамый», — но не зло, а скорее любя.

Он вылез из камина, смешно встряхнулся целиком, от макушки до длинных фалд старомодного сюртука, который он носил вне Академии, и тут же энергично затряс Гермионе руку. — Моя дорогая, как рад, как рад! — пробормотал он на беглом, но очень грубом французском, который, впрочем, все его студенты давно приучились понимать без труда. — Вы не представляете, как кстати! Не будь я материалистом, усмотрел бы в этом божественное провидение! — он рассмеялся, дёрнув узкой опрятной бородкой, и Гермиона наконец-то смогла вставить слово и сказать: — Спасибо, что откликнулись на мою просьбу, профессор Вагнер! — Пустяки, пустяки! — он отпустил её руку, цепким взглядом обежал корешки книг, удовлетворительно крякнул и спросил: — Когда можно будет его осмотреть? — В любую минуту, профессор, у меня к нему постоянный допуск, — ответила Гермиона, — но, может, сначала выпьете чаю? Всё-таки перемещение… — Глупости! Всё потом — я, моя дорогая, как раз пишу статью по необратимым насильственным изменениям психики. Мой коллега, целитель Ойстерман, уверяет, что существуют пределы, после которых восстановить порванные нейронные связи невозможно, видите ли, — Вагнер снова дёрнул бородкой, но в этот раз возмущённо, — я же убеждён, решительно убеждён, что относительную дееспособность можно восстановить даже после выжигания воспоминаний, не то что от банального «Обливиэйта». Какой адрес? — он отработанным жестом извлёк из кармана пакетик с собственным порохом и произнёс: — Да-да, конечно. Атриум Министерства магии, — и исчез в зелёном пламени.