Это были бытовые воспоминания, совершенно обычные. И даже если в какой-то момент в разговорах всплывёт что-то болезненное, оно будет просто повторением того, о чём Гермиона знает уже давно.

Набрав в лёгкие воздух, как перед прыжком в воду, Гермиона погрузила лицо в Омут памяти. В районе солнечного сплетения что-то сжалось, потянуло — и Гермиона упала посреди кабинета Майкрофта, рядом с самой собой на добрые пятнадцать лет моложе.

Примечания:

1. Гермиона цитирует «Вавилонскую библиотеку» Борхеса, где в аллегорической форме представлена модель постмодернистской вселенной: в библиотеке бесконечное число книг, представляющих собой бессчётное число комбинаций двадцати пяти букв, пробелов и запятых, и каждая из комбинаций что-либо значит на каком-нибудь из бесчисленного количества языков. Помимо прочего, Борхес высказывает ключевую для постмодернизма мысль: всё, что мы пишем или говорим, уже было написано или сказано до нас, невозможно создать ничего оригинального, при этом каждое творение имеет право на существование и занимает место в бесконечной библиотеке, даже если лишено смысла и логики.

2. Не могу удержаться и не рассказать вам (может, вы и знаете?) о том, что, хотя для нашего уха имя «Шляпник» героя «Алисы в стране чудес» куда благозвучней (и, конечно, больше подходит харизматичному Джонни Деппу из фильма Тима Бертона), однако перевод «Болванщик» куда точней. В 19 веке при изготовлении шляп использовали пары ртути, поэтому шляпных дел мастера (hatters) были вечно не в себе. Даже была поговорка «Безумен, как шляпник», да и само слово hatter вызывает мощную ассоциацию с человеком «не в своем уме». У русского слова «шляпник» такой коннотации нет, зато она есть у «болванщика», однокоренного не только с «болванкой», но и с «болваном».

Настоящая Гермиона устало прислонилась к иллюзорной, но, наверное, шершавой кремово-белой стене, пытаясь сосредоточиться на тактильных ощущениях, негромко вздохнула и сумела перевести взгляд на саму себя, спящую на узкой кровати. Вырваться из воспоминаний о мутных снах в этот, относительно реальный, мир было непросто, но она справилась. Гермиона-из-воспоминаний лежала на боку, крепко и даже как будто отчаянно обхватив руками тонкую подушку. Она не разделась до конца, и из-под лёгкого одеяла, чуть сползшего с плеч, виднелась белая футболка.

Та Гермиона спала крепко, но это был нездоровый сон, тот, от которого просыпаются разбитыми и уставшими, как будто и не спали вовсе. Собственно, такой она и проснётся через несколько часов — воспоминание было свежим, и Гермионе, в сущности, не требовалось пересматривать его, в отличие от многих других.

Её память, как оказалось, хранила сотни мельчайших подробностей о каждой встрече с человеком-василиском Майкрофтом Холмсом, начиная с самой первой, когда Гермиона (Мерлин, тощая растрёпанная девчонка, не умеющая ходить на каблуках) пыталась шантажировать его жизнью и благополучием брата. Майкрофт тогда продемонстрировал просто ошеломляющую выдержку. Возможно, он был слишком взволнован пропажей Шерлока, возможно, ещё не набрался опыта ведения политических игр — во всяком случае, он не вколол ей какого-нибудь транквилизатора и не отволок на допрос, а был почти по-джентльменски вежлив.

Трижды Гермиона пересматривала воспоминание, связанное с одним из самых страшных моментов её жизни — со смертью Рона. Тогда она пришла к Холмсу с деловым разговором, а в итоге напилась и отключилась в кресле. Как она ни всматривалась в тёмную пелену, она не сумела разглядеть, кто же тогда забрал у неё волшебную палочку из рук и укрыл пледом.

Худшим из воспоминаний стало то, после которого Гермиона решила перестать лечить нервы огневиски — в котором она выпила столько, что Майкрофт был вынужден везти её домой. В тот момент ей, в сущности, было всё равно — разве что мучило чувство стыда за потерянную репутацию. Иначе она, конечно, спросила бы себя: почему Майкрофт поехал сам? Почему не послал водителя или одного из своих безмолвных и безликих, почти как невыразимцы, агентов? Не то, чтобы она сумела тогда дать ответ на этот вопрос, но, может, хотя бы задалась им?

А теперь она стояла здесь, в этой якобы гостевой спальне, куда её отправил Майкрофт после смерти Джейн. Если бы не усталость, она сразу узнала бы эту комнату — и узкую кровать, и платяной шкаф, и даже нелепейшую подборку книг на полке.

Призрачная Гермиона нахмурилась и крепче вцепилась в подушку, а реальная подошла к полкам и коснулась пальцами потрепанного Диккенса. Пальцы прошли сквозь книгу, ухватив лишь воздух, но она помнила «Оливера Твиста» едва ли не наизусть, так что едва ли нашла бы в книге что-то новое. Майкрофт был не из тех людей, которые делают на полях пометки. И не из тех, которые читают Диккенса. Невозможно было представить себе его сидящим в кресле, положившим на американский манер ноги на журнальный столик и листающим художественный роман.

И всё-таки он держал его здесь, как и несколько томиков античной поэзии. Гермиона слабо улыбнулась. Она могла сразу догадаться, что никакой гостевой комнаты в этом доме нет. Майкрофт не любил людей, отгораживался от них толстыми стенами кабинета, секретарями и агентами, мобильным телефоном, громадным письменным столом и рептилоидным взглядом — ради кого он стал бы заводить гостевую спальню, да ещё и с расстеленной кроватью и книжной полкой? Может, для Шерлока? Но он уже почти год как в бегах. Да и вряд ли для него имелась здесь спальня — почему-то Гермиона не сомневалась в том, что Майкрофт скорее отвезёт брата к тому домой, на Бейкер-стрит, и там будет сидеть у его постели, нежели пустит к себе, в свою крепость.

«Меня он тоже мог отвезти домой», — спокойно подумала Гермиона. Разумеется, мог, однако не сделал этого из каких-то своих побуждений.

— Мерлин, — пробормотала она вслух, — Грейнджер, перестала бы ты нести чушь.

Почему-то её внутренне «я» на обращение «Эй, ты, Грейнджер» реагировало куда лучше, чем на ласковое «Гермиона, дорогая», вот и сейчас послушно убрало в сторону все иносказания и расплывчатые формулировки. В конце концов, это было очень просто — сказать самой себе, что Майкрофт Холмс… заботился о ней.

Гермиона застонала и пожелала прижаться лбом к стене или к прохладному окну, чтобы остудить бушующий в голове пожар. Эта мысль: «Майкрофт Холмс заботится обо мне», — полыхала, воспламеняя все прочие мысли и воспоминания, окрашивая мир перед глазами в ало-оранжевый с чёрными прожилками цвет.

Вынырнув из Омута памяти, Гермиона бессильно упала на колени и спрятала лицо в ладонях. Мерлин, ей было стыдно от этой мысли, как будто в ней содержалось что-то неприличное. На самом деле, так и было — даже допустить в Майкрофте что-то похожее на человеческие чувства казалось неприличным, а признать, что эти чувства направлены на неё саму — немыслимо! Нелепо!

Гарри всё угадал быстрее и точнее, с первого же взгляда, с первой же встречи с Майкрофтом. Носорогоподобный, нечуткий Гарри понял это раньше неё, менталиста со стажем, человека, для которого все порывы человеческой души должны быть понятны и очевидны.

Гермионе очень хотелось вскочить сейчас, аппарировать к Майкрофту в кабинет и накричать на него, обвинить его… в чём? Она, пожалуй, не могла этого сформулировать, но обвинение вертелось на языке и сорвалось бы, как только представилась бы возможность.

«Как вы смели?», — начиналось оно, но чем его закончить, Гермиона не знала. Все варианты звучали одинаково глупо и жалко. «Как вы смели заботиться обо мне?» «Как вы смели влюб…», — нет, даже в мыслях она не могла этого произнести. «Как вы смели испытать ко мне романтические чувства?» — на этом Гермиона сложилась пополам и засмеялась: громко, надрывно и однозначно нездорово. Мерлин, как ей только в голову пришла эта формулировка? Из каких глубин подсознания? Из каких недочитанных в детстве романов она её выкопала?

Не было сомнений в том, что Майкрофт в ответ смерит её своим обычным взглядом и спросит что-то вроде: «Вы пьяны?» Хотя нет, не спросит. Ему хватит ледяного взгляда и приподнятой брови, и Гермиона сама аппарирует прочь вместе со всеми своими дурацкими обвинениями.