Майкрофт чуть наклонил голову, призывая продолжать.

— Это существо… волшебник, потерявший контроль над магией. Тасман-роуд.

При этих словах Майкрофт резко утратил невозмутимость, нервным жестом сжал руки в кулаки и сказал резко:

— Взрыв бытового газа по официальной версии. Мы подозреваем теракт.

— Не то и не другое. Это обскур, вернее, его сила.

— Взрыв в жилом квартале. Двадцать пять погибших, сорок два человека доставлены в больницы.

— Когда в последний раз обнаружили обскура такой силы, Нью-Йорк едва не был разрушен целиком.

Майкрофт тяжёлым шагом вернулся за стол и снова сел в кресло, а Гермиона продолжила рассказывать — уже не чувствуя и сотой доли того волнения, которое испытала, впервые узнав о нападении обскура.

— Обскур — нечастое явление в нашем мире, к счастью, но не настолько редкое, как думают волшебники-обыватели. Это существо — воплощённая волшебная сила, бездумная и разрушительная.

— Как… оно выглядит?

Гермиона опустила глаза и ответила:

— Как ребёнок. Ребёнок младше одиннадцати лет.

Она была уверена, что Майкрофт промолчит, но он пробормотал:

— Боже правый.

— Если ребёнок подавляет магию, намеренно или нет. Так бывает, если родители — священники, например. Или учёные. Ребёнок впитывает их картину мира и отвергает магию в себе, и она начинает его разрушать изнутри.

Майкрофт молчал, но его дыхание стало чаще, словно он был испуган. Гермиона заставила себя взглянуть на него и поняла, что не ошиблась.

— Как… это можно вылечить?

Это был тот вопрос, ради которого её пригласили в Отдел тайн. Годы назад существовала теория, что обскур — инородное существо, некий паразит, которого необходимо извлечь из тела ребёнка, но практика показала, что это не так. Нельзя извлечь из волшебника его магию, не уничтожив его — это всё равно, что извлечь душу. В семидесятые обскурами начали заниматься специалисты по иллюзиям, было придумано множество заклинаний, в том числе и гипнотических, чтобы «заговорить» обскура, успокоить, как взбесившуюся змею — только он не был змеёй. Это было явление проще — и куда сложнее, чем казалось на первый взгляд. И для его изучения Отделу тайн понадобился менталист. Правда, разбирая накопленные сведения и развивая теоретические догадки, Гермиона и не предполагала, что будет вынуждена встретиться с обскуром лично. И тем более, что ей придется ловить его на улицах Лондона.

— Пока, — проговорила Гермиона невнятно, — нет ни одного случая излечения обскура. Дети умирают, редко достигая одиннадцати лет, или же сходят с ума, а их магия постепенно слабеет и истощается.

В кабинете повисла очень неприятная, колючая тишина. Гермиона не знала, о чём думал Майкрофт, но его мысли были тяжёлыми, свинцовыми. Несмотря на окклюментный блок, Гермиона ощущала их почти физически, они давили на неё, причиняли боль. Стало тяжело дышать.

— Таким образом, — сказал он отрывисто, — мы ищем ребёнка до одиннадцати лет, обладающего силой, способной разрушить город. А когда мы его найдём — вы ведь не в состоянии этого сделать, верно? — когда мы его найдём, он станет вашим… — Майкрофт растянул губы в жуткой улыбке, — подопытным кроликом.

«Мерлин», — снова повторила Гермиона, и не смогла сдержать брызнувших из глаз слёз. Судорожно попыталась схватить ртом воздух, но не сумела — лёгкие перехватило. Это было очень больно, так больно, как мог бы сделать только Майкрофт Холмс — он в этом деле отличался виртуозностью. Одна фраза, несколько слов, и поцелуй дементора начинает казаться благом.

Словно не замечая её состояния, а может, видя его очень точно, он продолжил:

— Пожалуй, вы несколько… повзрослели, Гермиона.

«Политика — не ваша сфера», — так он говорил ей несколько раз, и в глубине души Гермиона гордилась этим. Она была рада, что не годится для этого. В слово «повзрослели» Холмс вложил столько презрения, смешанного с уважением, что стало очевидно — теперь он считает её «немного более» подходящей для политики.

А это значило, что в ней стало ещё немного меньше той Гермионы Грейнджер, которая могла не стыдиться своих действий и слов.

Но не Майкрофту было об этом судить. Он не имел на это права. Не имел права осуждать её, давать оценку её поступкам. Он не был лучше неё ни на йоту. Слёзы высохли мгновенно, но воздух в лёгких так и не появился.

— Я хочу помочь этому ребёнку, — сказала она глухим голосом.

Майкрофт развёл руками:

— Разумеется. Что вам потребуется для его поимки? Записи с камер видеонаблюдения? Доступы к личным делам? Привлечение полиции?

— Вы осуждаете меня.

Майкрофт коротко и сухо рассмеялся.

— Конечно же, нет.

Гермиона спрятала лицо в ладони. Если бы у неё был маховик времени, она использовала бы его и не дала бы себе-нынешней войти в дом Майкрофта. Можно было привлечь полицию, надавить на премьер-министра, нанять частного детектива — и неважно, что единственный толковый детектив Лондона сейчас неизвестно где, в бегах — по её, Гермионы, вине. Всё, что угодно, было бы лучше, чем сидеть сейчас в кабинете Майкрофта и слушать его вежливые уточнения относительно того, какая помощь ей понадобится в поимке обскура.

Потому что, Мордред побери, Майкрофт был прав в главном: ребёнка будут изучать, и она — первая. Его мозги вывернут наизнанку, и сделает это она.

Говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад. Волшебники редко веруют в Евангелие, но Гермиона не сомневалась, что ей до ада несколько шагов, несколько камешков ещё положить на широкую булыжную дорогу.

— Печально, что вы так и не научились сдерживать эмоции.

Тук-тук-тук. В висках молотом застучал пульс. Гермиона выпрямила спину и убрала руки от лица. От бушующего пожара в её душе осталось только пепелище. Майкрофт сознательно, намеренно выводил её из себя последние полчаса. Начиная со слов об Австралии — и до сих пор.

Она встала из кресла и развеяла его взмахом палочки.

Ещё мгновение — и она бы аппарировала прочь из этого кабинета, разнеся по дороге стол в щепки, но ведь этого Майкрофт и добивался. Он хотел вывести её из себя, и, точно зная о её эмоциональности, давил на больное, колол в самые уязвимые места тончайшей иглой — зачем? Ответ был один: чтобы выставить её вон, избавиться от неё… на некоторое время. В том, что она вернётся, он мог бы не сомневаться — из-за дела. Но её уход дал бы ему — что?

«Думай, Грейнджер!», — рявкнула она на себя мысленно, и словно бы вонзила самой себе шпоры в бока.

Он начал это делать до того, как узнал об обскуре, и не передумал — значит, это что-то важное, очень важное, но никак не связанное с ребёнком-монстром.

Воспоминания — поняла она. Воспоминания, которые не подтвердили его выводов о чём-то очень существенном.

По тому, как изменилось выражение лица Майкрофта, Гермиона поняла, что он угадал её мысли: он перешёл черту, перегнул палку.

— Не злите меня, Майкрофт, — почти по слогам выплюнула она. Он ничего не ответил, даже не поменял позы, не попытался нащупать лежащую на столе ручку зонтика, в которой был спрятан пистолет.

— Легилименс, — сорвалось с губ Гермионы, и она не просто не сумела, не захотела удержаться.

Она видела саму себя чужими глазами — всего несколько мгновений, а потом воспоминание сменилось на более ранее и более глубокое — Майкрофт сидел в кресле у камина и рассматривал снятое с пальца кольцо под лупой, то и дело оставляя пометки в лежащей на коленях записной книжке. Гермиона попыталась заглянуть в неё, но не поняла ни слова, ни знака — Майкрофт писал чем-то вроде арабской вязи. Ещё одно ментальное усилие, и следующее воспоминание — Холмс стоял возле велотренажёра, но не в спортивном костюме, как можно было бы предположить, а в своём обычном, и рассматривал аппарат с сомнением. Открыл свою книжку, сделал ещё одну запись — на этот раз Гермиона смогла опознать знаки катаканы, почему-то перемежающиеся с кириллицей, но всё равно не поняла ни слова.

Потом были камеры видеонаблюдения — Майкрофт просматривал видео на бешеной скорости, то и дело останавливая кадры. Это были записи из уличного движения, на которых то и дело появлялась сама Гермиона. Дважды или трижды Майкрофт увеличивал кадр и приближал её лицо, щурил глаза — и снова что-то писал в книжке. По-немецки.