— Можно сказать и так. Главное, не отвлекайся. Времени у нас немного. О чём ты хочешь спросить?

Гермиона уставилась на собственные руки с подпиленными под корень ногтями. Даже если бы у неё была вечность, она не успела бы задать женщине всех вопросов. Из носа потекла кровь, буро-бордовые капли закапали на сцепленные пальцы, образуя полосы, пятна и разводы.

— Майкрофт Холмс, — сказала она хрипло. — Ещё Майкрофт Холмс.

Она не видела лица женщины, но физически чувствовала её разочарование.

— Так просто? — спросила она насмешливо, но без злобы. — Для этого я тебе не нужна, все кусочки паззла у тебя есть.

— Что мне с этим паззлом делать?

Гермиона вскинула голову. Женщина начала таять, её тело, окутанное истончающимся полотном, стало рассыпаться на мельчайшие бесцветные частицы. Ни комнаты, ни кресел уже не было, только они вдвоём в некоем пространстве.

Гермиона протянула руку и встретилась с рукой женщины, как будто та была её отражением, а разделяла их зеркальная гладь. Гермиона попыталась улыбнуться, и женщина улыбнулась в ответ, причём стало видно, что у неё точно такие же зубы с едва заметной щёлкой между верхними резцами, такие же губы, а ещё — очень похожий подбородок, знакомый овал лица. И, разумеется, глаза: женщина смотрела на Гермиону её собственными карими глазами, только вокруг них виднелись совсем другие, лучистые морщинки, а переносицу не прорезала угрюмая вертикальная складка.

— Собирать, — еле слышно ответила женщина и добавила: — Удачи, Гермиона.

— Спасибо, Гермиона, — ответила она и провалилась в черноту.

В себя пришла резко, рывком. Сердце бешено колотилось, руки тряслись, из носа действительно хлестала кровь.

— Мордред! — прошипела Гермиона, с трудом нащупывая волшебную палочку и останавливая кровотечение. На большее колдовство сил не было, поэтому флакончик с восстанавливающим зельем она нашарила руками, едва не смахнув при этом с тумбочки. Пробка не хотела выходить и застревала, но Гермиона все-таки вытащила её, опрокинула в себя содержимое флакончика, тяжело выдохнула и повалилась обратно на кровать. Склянка от помрачающего разум зелья лежала рядом, больно впиваясь в бок.

«Вагнер убил бы меня», — вяло подумала Гермиона, закрывая глаза, но не испытывала ни капли сожаления. Подобного рода самотерапию менталисты не одобряли, считая занятием опасным и неразумным, но Гермиона знала, что не найдёт в себе силы на визит к другому специалисту. Не сможет сесть в кресло напротив чужого человека и впустить его в свой разум. Забавно, что даже наедине с собой она предпочла разговор ментальному сканированию.

Конечно, сейчас стоило бы встать с постели и записать весь разговор, но на это явно не было сил, поэтому она просто очистила сознание и погрузилась в крепкий, хотя и не очень здоровый сон.

Утро наступило неожиданно поздно, когда в окно уже ярко било солнце, а «Темпус» показал половину второго. Так долго Гермиона не спала, наверное, уже много лет.

Голова казалась тяжёлой, но после прохладного душа слабо заработала. Вспомнился вчерашний опыт, за который любого студента Академии засадили бы за строчки, как первокурсника, а потом отправили бы писать горы рефератов о недопустимости самолечения с использованием зелий без наблюдения второго менталиста. Вспомнились и результаты: странная встреча с самой собой и разговор, напоминавший что-то среднее между визитом к маггловскому психологу и чаепитием в компании Болванщика (2) и Мартовского Зайца.

Как бы то ни было, об этой встрече Гермиона не жалела. Что-то глухое, давящее в груди, как будто стало легче. Она подошла к зеркалу и вгляделась в своё отражение, так, словно никогда раньше его не видела.

Где-то в глубине души Гермиона представляла себя девчонкой с неуправляемой копной кудрей, раздражавших ежесекундно, с тощими коленками и огромными синяками под горящими очередной безумной идеей глазами. Женщина в зеркале напоминала её только отчасти: синяки были на месте, как и худые колени, и узкие плечи, и длинная шея. От копны давно ничего не осталось, но короткая модная стрижка не выглядела опрятной — сверху волосы торчали дыбом, у висков — топорщились. Ранние мимические морщины уже обозначили на её лице все тонкости характера, и Гермиона легко могла представить себя в старости: на диво непривлекательная получалась картина.

В юности упрямый, подбородок стал тяжёлым, углы рта уже опускались вниз, а узкие складки возле них показывали, как мало и редко она улыбается. Морщины вокруг глаз тоже были некрасивыми, от середины каждого века наружу шли тонкие тёмные стрелки, отчего всё лицо приобретало унылое выражение. Цвет лица довершал картину: землистый, бледный, отдающий зелёным, нездоровый. Глаза уже не горели ничем, в их глубине потух (как давно?) огонёк жизни.

— Может, причешешься? — спросило зеркало, давно уже не подававшее голоса.

Вместо того, чтобы последовать этому совету, Гермиона сделала шаг вперёд и прижалась к стеклу носом, всматриваясь в самую глубину глаз зазеркального двойника. Она не знала, чего хочет в них найти, возможно, ту самую искру.

А потом, не давая себе времени передумать, метнулась к шкафу, вытащила омут памяти и принялась сливать, одно за другим, десятки воспоминаний. Это нужно было сделать сию же секунду, до тех пор, пока решимость не оставила её. Логика подсказывала, что начать следовало бы с наиболее трудной из определённых проблем — с вины за смерть Рона, — но Гермиона знала, что не справится с ней, во всяком случае, не сейчас. И пусть это было глупо: браться за самое простое и безболезненное, отодвигая в сторону то, что день за днём разрушает изнутри — в этом был смысл. Пусть хотя бы один вопрос не свербит в сознании.

Когда воспоминания были погружены в Омут, Гермионой вдруг овладела нерешительность. Нельзя сказать, что она боялась того, что может увидеть (в конце концов, воспоминания о смерти Джейн или о последней ссоре с отцом, или о гибели Рона остались надёжно заперты в самом надёжном из ее ментальных тайников), скорее, она испытывала сомнения. «Не щекочи спящего дракона», — эта мудрость была написана на гербе Хогвартса, и Гермиона натыкалась на неё взглядом всякий раз, когда открывала «Историю…». Как знать, может, слитые в Омут воспоминания — и есть тот самый дракон, которого лучше не щекотать? «Не воспоминания, а тот, кому они посвящены», — подумалось ей. Драконов лучше обходить стороной. Смертельно опасные, редкие рептилии не интересовались людьми иначе, как добычей, и, до того, как были изобретены специальные сдерживающие заклинания, погубили множество безрассудных волшебников. Гермиона видела драконов всего дважды в жизни: сначала на Турнире трёх волшебников, издалека, а потом в «Гринготсе», вблизи, и более встречаться с ними не желала. Ах да, конечно, на самом деле, трижды — был ещё Норберт, питомец Хагрида, но Гермиона плохо помнила его. Зверь размером с собаку хоть и угрожал спалить хижину лесника вместе с половиной территории, всё-таки не вызывал особого трепета.

Сейчас Гермиона стояла перед Омутом, содержавшим воспоминания о настоящем, взрослом драконе. И взглянуть в его холодные, слишком светлые глаза было жутковато, а еще более жутким представлялась возможность отыскать в этих глазах то, о чём ненароком обмолвился Гарри и о чём весьма доходчиво промолчала Гермиона-из-подсознания, вызванная медитацией и зельем.

«Я хочу убедиться, что это бред, фантазии, не более того», — твёрдо сказала себе Гермиона-настоящая и, как ни странно, сказала искренне. Волнение тут же прошло, дышать стало легко. Простая проверка покажет, насколько нелепы предположения Гарри, и она сможет перестать думать о них, занявшись куда более важными вещами.

Гермиона взялась пальцами за холодные края артефакта, наклонилась над ним и замерла в дюйме от переливающейся субстанции, смеси из мыслей и проявляющего их зелья, без которого Омут — просто каменная чаша.

На поверхности плавали обрывки образов: лицо Майкрофта Холмса, мелкие детали интерьера разных его кабинетов, светящаяся изнутри тёплым светом бутылка огневиски, гостевая комната с книжными полками.