– В чилтейской войне погибнет много левантийцев, – наконец начал он. – Но из-за отказа погибнет еще больше. В любом случае, я лучше встречусь с ними с оружием в руках, так что, если таково твое решение, я еду с тобой. Амун слишком болен, но остальные приходят в себя.

В ту же ночь принесли наши сабли и вернули лошадей. Оружие сложили у кострищ, на каждой куче был грубо нарисован символ наших гуртов. Сабли, ножи, луки, дубинки, метательные копья – они собрали все, вернув жизнь в глаза тех, кто был рожден сражаться. По законам нашего народа это единственная цель – сражаться, охотиться, убивать, умирать.

Нашу кучу контролировал Йитти, чтобы не пришлось потом штопать Клинков, подравшихся из-за лучшего оружия, но мое принес Джута.

– Капитан. – Он отсалютовал, когда я взял оружие из его рук. – Я поеду с тобой.

– Ты еще не заклеймен, Джута, – сказал я. – На тебе нет нашего символа, и лошади у тебя тоже нет.

– А как же лошадь Оруна? Или Эски?

От его слов по мне пробежал холодок ужаса.

– Они еще здесь. Их души не свободны. Ты не можешь ехать на их лошадях, ведь это все еще их лошади.

– Тогда лошадь Хаматета. Она…

Я поднял руку.

– Ты не можешь ехать с нами в бой, пока не заклеймен. Таков наш закон, не важно, насколько далеко мы от дома.

– Но, капитан…

– Довольно. Ты должен остаться с Амуном и другими мальчишками.

Джута уже собрался уходить, но путь ему преградил Гидеон.

– У нас есть для него лошадь.

– Гидеон, это не…

– Парень, твой капитан прав. Это против наших законов, и ни один капитан не вправе разрешить тебе участвовать в битве, но я твой гуртовщик, и я говорю, что на этот раз правилами можно пренебречь. Мы далеко от дома, и нам всем нужно что-то, за что стоит сражаться. Ради чего жить.

Я поджал губы, раздраженный тем, что он вмешался, не поговорив сначала со мной. Но за нами наблюдало слишком много глаз, чтобы сказать об этом вслух.

– Если таков твой приказ, Первый Клинок.

– Да. Мальчишка может пока сражаться, а потом мы сделаем его мужчиной.

Остановившись, только чтобы получить мое разрешение, Джута ушел с Гидеоном, следуя за ним по пятам, как новорожденный жеребенок. Я провожал их взглядом, размышляя, не пожалеет ли парнишка о своем выборе, когда в битве на нас падет безжалостный клинок смерти.

Дзиньзо ждал меня в загоне, и мое сердце радостно дрогнуло, когда я увидел его целым и невредимым. Его давно не чистили и не снимали седло, косы в гриве превратились в колтуны, но мои глаза защипало от слез, когда я дотронулся до его шеи и он прижался своей головой к моей. Я выдохнул, провел по его шее рукой, впитывая его тепло и запах. Накатила тоска по дому, но я отогнал ее и снял с мерина седло, собираясь внимательно осмотреть перед выездом. Орун был бы в ярости. Он никогда бы такого не допустил, но его больше не было с нами.

– Не волнуйся, – сказал я Дзиньзо, оглядывая его в поисках потертостей. – Я никому больше не позволю тебя забрать.

Собравшись у костров на ужин, мы узнали, что только Первые Клинки Шетов и Третьи Клинки Намалака отказались сражаться. В этот вечер они сидели в стороне, но среди охватившего остальных странного ликования легко было поверить в будущее, обещанное Гидеоном. Легко поверить, что в конце концов все будет хорошо.

Пока Йитти не нашел Кишаву висящей на дереве у забора. И среди радостных криков, смеха и песен я вернул богам четвертую душу.

Мико

Я надела свое самое лучшее платье. Черные шелковые рыбы плыли по черному шелковому морю, а на рукавах, от плеч до запястий, черной нитью были вышиты молитвы. Даже на поясе-оби черные ленты вплетались в алый, хотя дракон Ц’ая по-прежнему раздирал когтями кровь, его золотые нити поблескивали в свете фонаря.

Снаружи затянули молитвы священники, и то нарастал, то затихал поток шагов, по мере того как люди складывали молитвенные дощечки на ступени, но внутри святилища господствовала тишина. Матушка стояла на коленях рядом с Танакой. Она не переоделась. И не шевелилась. Не говорила. Никому не позволили к нему прикоснуться, даже смыть кровь с его кожи.

Вошел священник – чилтейский священник в серой бесформенной рясе, хотя он был недостаточно высокого ранга, чтобы закрывать маской лицо. Не взглянув на живых, он сразу направился к доминусу Лео Виллиусу, лежащему с противоположной от алтаря стороны. Глаза его были все еще открыты, глядели в потолок, но ничего не видели. Положив на грудь покойника деревянный диск, священник вздрогнул и снова вышел, не сказав ни слова.

Я рискнула посмотреть на матушку, стоящую на коленях с другой стороны от тела Танаки. Его трупа. Трудное слово, но я заставляла себя употреблять именно его, заставляла смотреть на щель между его шеей и головой и твердила самой себе, что он мертв. Танака, мой брат-близнец, мой лучший друг, мой мир. Он умер и больше никогда не вернется.

Я осталась одна.

Меня одолевали мысли: «А что, если?» Если бы только я его остановила. Если бы поехала с ним. Если бы я нашла правильные слова и остановила руку его величества. Если бы только… Но сделанного не воротишь. Он бросил вызов императору и проиграл, и за это погиб. И если я не буду умнее, меня ждет та же судьба.

Мое сердце омывали слезы, но я не позволила им пролиться из глаз. В этот день я потеряла брата, но оплакивать его слишком рискованно. Пока еще рано. Только не сейчас, в первом дуновении надвигающейся бури.

Напротив меня единственный оставшийся союзник остекленевшим взглядом смотрел на тело своего сына.

– Матушка?

Она не пошевелилась.

– Мама?

По-прежнему никакой реакции.

– Что теперь будет?

Она не подняла голову. Императорский головной убор валялся на полу, и ее волосы рассыпались по плечам, спутались от пота и крови.

– Мама?

– Что теперь будет? – наконец повторила она, не поднимая головы. – Я убью своего мужа. А потом покончу с собой. И тогда все закончится.

От ее слов у меня засосало под ложечкой.

– Мама…

– Я должна была это сделать давным-давно. Нужно было убить его, пока он был слаб, стоило рискнуть. – Она не отрывала глаз от тела Танаки. Снаружи снова затянули песнопения священники. – Но я слишком боялась потерять все, а теперь все потеряла, так или иначе.

– Еще не потеряла. – Я придвинулась ближе, не вставая с колен. – У нас еще есть поддержка. Мы можем бороться. Мы…

Матушка подняла голову, в ее глазах сверкнуло что-то безумное.

– Зачем? Мой сын умер.

Она говорила так громко, что священники снаружи прервали песню, но потом затянули ее еще громче. Я выпустила дрожащий вздох.

– Твой сын не хотел бы, чтобы ты сдалась.

– У мертвых нет желаний.

Она снова посмотрела на Танаку. Безжизненного. Мертвого. Я опять напомнила себе, что ничего уже не поправить. Еще будет время его оплакать. Еще будет время сожалеть, сомневаться и бояться.

– Так не должно быть, – сказала я. – Мы не можем просто сдаться. Не можем просто сидеть сложа руки. Мы еще можем бороться… Мы…

– Ради чего? Танака мертв!

– Но я еще жива!

Поющие священники снова запнулись и опять запели громче, но матушка мне не ответила. Лишь посмотрела мне в глаза с ледяным укором, а потом снова опустила голову и сложила руки на коленях.

Я вскочила в водовороте черного шелка и шагнула к двери, надеясь, что матушка заговорит, позовет меня обратно. Но она промолчала. Я вышла в ночь, сминая сандалиями бумажки с молитвами. Цветы лотоса покрывали не только ступени святилища, но и были рассыпаны во дворе, струились к воротам, как дорога на небеса. Столько молитв, чтобы проводить моего брата, показать ему путь. Столько людей признавались в верности Отако, но побоялись встать рядом с ним, когда он больше всего в них нуждался.

В моих покоях ожидала Инь. Когда я задвинула дверь, горничная поспешно убрала руку с головы Чичи, вскочила и поклонилась.

– Ваше высочество, простите, я…