Пока остальные с мешками рванули внутрь, один солдат подкрался к раненому и придавил его ногу сапогом к мостовой. Выпятив челюсть от усилий, солдат вырвал свой топор из спины, и раненый издал сиплый вопль. Вскоре он захлебнулся в крови, но, когда солдат ушел, кисианец еще был жив. Я велел Дзиньзо стоять смирно и подошел, вынимая нож.

Скрюченными пальцами человек продолжил слабые попытки спастись, хотя лежал в луже собственной крови, обессиленно прижимаясь щекой к камням.

– Прости, – сказал я, склоняясь к нему, хотя знал, что слова на чужом языке вряд ли его утешат.

Человек что-то забормотал, выплевывая кровь.

– Прости, – повторил я. – Я прекращу твою боль и освобожу душу. Прости.

Я начал молитву Нассусу и воткнул в горло острие ножа. На руку полилась кровь. Свет в глазах раненого угас, его последние слова утонули во вздохе и хрипе. Я продолжил молитву, врезаясь в горячую, еще податливую и живую плоть.

Пока я трудился, кровопролитие продолжалось, в дымное небо поднимались новые языки пламени. Закончив с головой мужчины, я принялся за детей, их тонкие шеи и хрупкие косточки поддавались сравнительно быстро. Вскоре вокруг собрались поглазеть несколько чилтейских солдат. И левантийцев. Они не разговаривали друг с другом, только смотрели, а Тян горел. Когда я взялся за последнего ребенка – малыша со стрелой в затылке, – зрителей было полно. Они стояли неуверенно и молча, по крайней мере до появления Гидеона, выкрикнувшего левантийцам приказ двигаться дальше. Я был по локоть в крови и не обратил на него никакого внимания.

Он схватил меня за плечо и тряхнул, лишив равновесия.

– Вставай!

Мой нож упал рядом с головой мальчика.

– Почему? Я освобождаю души мертвых. Невинные души. Ты это имел в виду, когда велел никого не щадить? Что мы должны убивать детей?

– Рах…

– Это твой план? Что случилось с нашими самыми главными заповедями? Мы не крадем. Мы убиваем только ради защиты гурта. Мы Торины, Гидеон, а не детоубийцы и поджигатели!

Он схватил меня за пропитанную кровью рубаху.

– Мы не крадем. Мы не убиваем. Но мы сражаемся за свой народ и наше место в этом мире любой ценой или умираем. – Он оттолкнул меня. Моя кровь кипела от гнева, живот скрутило. – Ты должен просто довериться мне, Рах. Должен верить, что я знаю больше, чем ты, иного пути нет. Мы должны убивать или умереть, и я знаю, каков будет мой выбор.

– Я не хочу умирать, но и не хочу творить такое, – сказал я, слепо обводя рукой окружавшую нас разруху. Слезы застилали мне глаза. Я сам это выбрал. Сам это принял. Позволил Кишаве умереть за это. Стыд жег мне нутро, будто яд. – Ты все твердишь о доверии, словно за три года ничего не изменилось. Будто ты все тот же брат, о возвращении которого я молился каждый день. Но тот Гидеон не убивал невинных. Он никогда не стал бы сражаться за наших врагов.

Гидеон остолбенело стоял, будто я ударил его. Промелькнувшая боль быстро сменилась гневом, его брови сошлись на переносице.

– Не будь дураком, Рах. Я…

– Я был дураком, когда согласился отдать жизни своих Клинков на этой войне. Если таков твой путь, то я с тобой не пойду. Я забираю Вторых Клинков Торинов, мы вернемся в старый лагерь и лучше будем сидеть в цепях, чем отнимать жизни невинных.

С его губ сорвался отчаянный рев, пальцы скрючились, как окровавленные звериные когти, и он зарычал мне в лицо:

– Вот поэтому я взял с тебя обещание сражаться за меня прежде, чем рассказать тебе что-то еще. Из-за этого твоего треклятого благородства ты мог бы пойти и сказать какую-нибудь глупость вроде этой, и я не сумел бы помешать им тебя убить.

Его слова вышибли из меня воздух, будто удар под дых.

– Убить меня?

Он яростно ткнул пальцем в направлении ближайших чилтейцев.

– А что, по-твоему, они сделали с Первыми Клинками Шетов? С Третьими Клинками Намалака? С нашими ранеными и больными? Ты правда думаешь, что чилтейцы станут кормить тех, кто не сражается? Кто перестанет сражаться? Неразумно держать животное, которое не работает, если его еду можно потратить на более полезное.

Мы не держим больного скота. Не держим слабых лошадей. Или покалеченных сородичей. В степях выживают только сильные.

– Амун, – в ужасе выдохнул я. Возможно, он был бы рад смерти от моей руки, зная, что я отправлю его душу к богам, но чилтейцы этого не сделают. – Ты знал.

– Знал, конечно, я знал, поэтому так старался уговорить капитанов. И если бы я не скрыл от тебя правду, то и ты, и твои Клинки были бы уже мертвы. Я не мог этого допустить. Не мог снова тебя потерять.

Я смотрел на него, на этого отчаявшегося человека.

– Ты позволил перебить твоих людей, и тебе все равно?

Гидеон сжал кулак, будто собирался ударить, но лишь потряс им у меня перед лицом.

– Мне не все равно. Настолько, чтобы рискнуть всем. Отдать все. За тебя. За вас всех. Глупо было с моей стороны ожидать, что ты сможешь выйти за рамки законов, которые вколотил тебе в голову заклинатель Джиннит. – Он выдохнул и обмяк, провел рукой по лицу и медленно огляделся, оценивая разрушения, которые мы так быстро учинили. Темноту ночи освещало лишь пламя пожаров, тишину нарушали лишь крики и болтовня солдат, тащивших все ценное, что смогли найти. – Ты пришел слишком поздно. Тебя не было, когда я так в тебе нуждался, а теперь ты…

Гидеон смотрел в сторону, и, невзирая на свой гнев, я цеплялся за слова, которые он не сказал. Я хотел их услышать, хотел понять, хотел быть тем братом, который так ему нужен, но это не тот Гидеон, которого я знал, не тот, которого помнил.

Повернувшись, он схватил меня так крепко, что я едва дышал. Все, от его хватки до шепота, таило угрозу.

– Не смей никому рассказывать, Рах. Никому. Ты знаешь меня, доверяешь мне, а они – нет.

Я смотрел на него, сердце разрывалось от горя, которое я вряд ли мог бы выразить, горя от потери человека, стоявшего сейчас передо мной.

Я ничего не ответил, и он тряхнул меня.

– Обещай мне, Рах. Они не должны узнать.

Я молча покачал головой.

– Я не хочу в этом участвовать.

Гидеон шагнул назад, уронив руки, и его поглотила темнота.

– Слишком поздно, – сказал он. – Теперь уже нет возврата. Если откажешься сражаться – умрешь, и все твои Клинки вместе с тобой.

Окинув меня взглядом в последний раз, он ушел. Пламя плясало на его коротких волосах и потекших чернилах клейма Торинов.

Я хотел окликнуть его, закричать, встряхнуть, сказать, что это безумие и я хочу домой, но крепко сжал губы и не произнес ни слова.

Не из-за себя. Из-за тех, кто последовал за мной в изгнание. Кто доверился мне.

«А сейчас я знаю, что нет смысла биться за честь, за наши законы и наш дух, если ценой станут одни лишь страдания, – преследовали меня слова Кишавы. – Теперь я жалею, что Эска не забрал нас домой».

Кассандра

Позади меня с тяжелым ударом захлопнулись ворота замка. Я не оглянулась, и все же они нависали над моей головой, огромные и зловещие, с тем же взглядом злобной матроны, между ног которой я только что вышла. Я ждала удара стрелы, ждала боли, пока жизнь будет утекать через дыру в затылке, но этого не случилось. Только звук моих шагов по дороге и золотые пальцы света, тянущиеся из надвратной башни, угасая во тьме.

Она не говорила. Не сказала ни слова по пути из замка, пока гвардейцы вели нас через город. И теперь, когда мы остались одни на дороге, Она хранила молчание.

– Ну, – негромко заговорила я, когда мои сапоги зашаркали по темной дороге. – Пора отсюда свалить. Можем повернуть на север, в Парвум, пересечем реку и…

«В Парвум мы не идем».

– …и выберемся из Чилтея, пока все это дерьмо…

«Нет, в Парвум мы не идем».

Я не остановилась, но говорить прекратила. В ее голосе появились нотки, которых не было раньше. Ни единой мольбы, ни жалобы, ни нытья, только резкие, отрывистые приказы. Это не радовало.