Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех тех, кого оставил на земле.
Спал недолго, но крепко. Проснулся внезапно. Разбудил его знакомый шелест шагов. Вскочил, сел на кровати и увидел Таню на пороге комнаты №504. Темно-синяя форма бортпроводницы тщательно отглажена, вычищена, без единого пятнышка. Блузка светилась жемчужной белизной. В распущенных волосах цвета ржаной соломы алел крупный свежий тюльпан. Лицо бледное, как у панночки из гоголевского "Вия". Голос сдавленный, глуховатый:
-Вот и я, Вано! Не ждал? Доброе утро. Восемнадцать часов не видела тебя.
Её лицо, её шея, уши, волосы и руки светились, как промерзший насквозь и покрытый мхом изморози мрамор. Голубой пламень глаз стал голубым льдом. И слова были ледяными.
-Почему ты бросил меня одну в холоде, в сырости, в темноте? Очень мне было плохо там, на мраморе, под семью замками. Ладно-ладно, не плачь, не буду больше так говорить!
Она шелестящими шагами быстро пересекла комнату и села на кровать Вано.
-Приляг, дружок. Вот так. Закрой глаза. Ты знаешь, я убежала оттуда. Сквозь железо и бетон проникла. Мимо всех сторожей. Весь незнакомый город прошла, будто сто лет его знаю. И вот пробилась к тебе. Сердцем почуяла, где ты живешь. Не бойся, я тихонько сюда пробралась. Хозяин отеля дремал за своей конторкой. Инспекторы пили кофе в боковой комнатушке и не заметили меня. Все наши тоже не знают, что я здесь, с тобой. Умаялись, горемычные, за тяжкий день, спят. Лежи, Вано, не поднимай головы. Вот так. Ты тоже, как и все, измотался. И я, по правде сказать, устала. Столько всего перенесла. Особенно там, в холодном подземелье. Как подумаю, что туда надо вернуться до рассвета...
Ермаков отчетливо слышал всё, что она говорила. Хорошо видел её. Но когда ему захотелось тронуть Таню - рука прошла сквозь пространство в том месте, где она сидела.
-Вано, ты заметил, какие у меня стали волосы? Белые-белые, как у столетней бабушки. Седая в девятнадцать лет. Седая юность. Не надо, не жалей. Люби. Как и тогда, когда я была жива. Значит, убил меня не Андреев?... Нет, не надо, не говори. Я не хочу знать его имени. Мой убийца - нелюдь. Двуногое без перьев, без шерсти и без рогов. Его уже повесили на сухом дереве? Расстреляли над черным оврагом? Ладно, я не хочу знать, где он и что с ним. И вам, живым, не надо думать о них. Думайте о людях, о жизни. Вано, ты всё видел, как это было?
-Да. Я горжусь тобой.
-Ты и тогда, еще до первого выстрела, гордился мною, верил в меня. Ты глаз с меня не спускал. И оттого я была неуступчивой, сильной, смелой. Жаль только, что я приняла бандитские пули спиной, а не грудью.
-Не жалей. Ты не спасалась. Ты бежала к пилотам, чтобы предупредить их. Увы, пули оказались быстрее тебя.
-Я кричала ребятам: "Нападение!" - а они почему-то не услышали меня - шум моторов, наверное, заглушил мой голос.
-Услышали! И сделали всё, что было в их силах.
-Я уже не видела, что они делали после того, как две пули сразили меня.
-О чём ты думала, когда падала?
-О маме, о сестрёнках, о братьях, о тебе, о пассажирах: останутся они живыми или погибнут? Петухи!... Слышишь?...
Она поднялась с кровати, вышла на середину комнаты и, откинув назад длинные седые волосы, прочитала, в своём переложении, стихи Гамзатова:
Настал мой час, и с журавлиной стаей
Плыву и я в печальной сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех тех, кого любила на земле...
...Вано проснулся. Теперь уже не во сне, наяву. Над ним стоял дядя Мамед и тряс его за плечи. В открытое окно заглядывало только что взошедшее солнце. С белого минарета доносился голос муэдзина, усиленный четырьмя радиорупорами. На площади, как и сто лет назад, во времена лорда Байрона и Эдгара По, раздавались крики мальчиков-разносчиков с корзинами на головах:
-Во имя пророка - купите кока-колу!
-Во имя пророка - купите апельсины!
Дяде Мамеду удалось наконец растормошить и поднять Ермакова.
-Консул еще не приехал? - сейчас же, как только встал на ноги, спросил он.
-Такой же вопрос мне задавали дипломаты из Анкары, из нашего посольства. Полчаса назад звонили. Консул, видно, задержался в пути. С часу на час должен быть здесь.
-Как себя чувствует наш народ?
-Надеется. Никто не хнычет.
-Завтракали?
-Еще нет. Тебя ждём.
-Меня?! Ну и ну! Могли бы и не ждать.
-Как же мы тебя, спящего, могли бросить здесь? И будить пожалели. Ты измучился больше всех. Вчера на тебя смотреть было страшно.
Мамед внимательно осмотрел Ермакова с головы до ног.
-Сегодня ты на нормального человека похож. Размочил во сне свои каменные слёзы. Ты так плакал, что мне даже завидно стало. Давай рассказывай, что тебе привиделось.
Да разве про такое расскажешь?
Сон был до того реальным, что Ермаков невольно оглянулся по сторонам: не оставила ли Таня какого-нибудь следа?
-Ну что же ты молчишь, Вано?
-Я всё еще там... во сне. Лучше бы мне не просыпаться.
-Вот так сказал! Хорошо, что тебя никто, кроме меня, не слышит. Люди на тебя надеются как на каменную гору, а ты...
И только после этих слов, произнесённых дядей Мамедом громовым голосом, Вано окончательно пришел в себя. И тут до его слуха донесся чистый, пронзительно-тонкий, безмятежный, истинно счастливый смех Лолиты. Девочка в красном носилась по этажам, по-прежнему не подозревая, что перелетела государственную границу, что отрезана от дома и неизвестно, когда и как вернётся туда. Она с одинаковой доверчивостью бежала и к хозяину отеля "Кальфа", и к инспектору в штатском, и к кудрявоголовому Аслану, и к Ангелине Ефимовне, и ко всякому, кто хотел играть с ней.
Ермаков взял девочку на руки и пошел с ней по комнатам - на людей посмотреть и себя с Лолитой показать. Их повсюду встречали улыбками. Не было ни одного хмурого лица.
Дорога испытаний... У пассажиров Ан-24 она была сравнительно короткой по расстоянию и недолгой по времени. Но она стала незабываемой на всю жизнь и, может быть, самой важной, ведущей в мир новых отношений. Вчера большинство из них не знали друг друга. Вчера в полдень они были просто пассажирами. Сегодня они стали побратимами, закалёнными орлиной высотой, молниями и громами. Вчера они еще не знали до конца, на что способны. Сегодня они готовы выдержать любую бурю, любой вражеский натиск.
Обо всём этом думал Ермаков, переходя из комнаты в комнату и приглашая своих спутников на завтрак.
Опять из отеля в ресторан и из ресторана в отель шли по живому коридору, зажатые слева и справа двойными шеренгами полицейских и жандармов. Опять боковые улочки были перекрыты машинами. Чего власти боятся? От кого блокируют простых турок? Почему не могут увидеть и почувствовать событие на Ан-24 в истинном свете?
Часов в десять приехал консул, а часом позже стало известно, что из Сухуми в Трабзон вылетел самолет с заданием доставить на Родину пассажиров и членов экипажа Ан-24.
Сборы были молниеносными. Погрузились в два автобуса и под эскортом полицейских машин и мотоциклов поехали на аэродром. Сеялся мелкий, нудный дождь, однако весь город был на улицах. Тысячи людей махали руками, шляпами, платками, улыбались, что-то выкрикивали. Мрачными оставались только жандармы и полицейские. Но в последний момент, когда все пассажиры покинули турецкую землю и заняли места на советском самолете, оттаяли и они.
Самолет разбежался и взлетел. Некоторое время шли к морю. Потом повернули и взяли курс на Батуми. Берег всё время был вблизи. Теперь все те, кто сидел по правому борту, с любопытством рассматривали через полупрозрачную завесу дождя чужие скалы, горы, леса, населённые пункты и вереницы белых минаретов.
Приземлились в самые последние светлые минуты. Пока подруливали к аэровокзалу, наступили сумерки, холодные и серые. Сотни батумцев хлынули на летное поле, чтобы встретить родных, друзей, знакомых и незнакомых. Первой выскочила на родную землю девочка в красном, потом и все остальные.
