Ермаков сидел в последнем ряду, у багажного отсека, в котором стоял гроб с телом Тани. Сидел до тех пор, пока дядя Мамед не предложил ему выйти. Молча встал. Медленно спустился по трапу вниз и остановился. Ему некуда идти, нечего делать. Шёл дождь. С моря доносился гул нарастающего шторма. Плотный туман надвигался на горы. Наступала ночь.
Через несколько дней в Сухуми состоялись похороны Тани. Театральная площадь была заполнена народом. Над плотной толпой плыл гроб, поднятый множеством рук, засыпанный цветами. Не умолкали траурные мелодии. Плакали люди.
Ермаков стоял вдали от гроба, в задних рядах толпы. Ему хотелось быть как можно поближе к ней, всё видеть, всё слышать, но он не смел протолкаться вперёд. Там, в Трабзоне, на аэродроме и в госпитале, он был для неё самым близким человеком. Теперь же - никто. Её окружали родные, друзья, товарищи по работе, руководители города и республики.
Гроб установили в беломраморном зале драматического театра. Мимо постамента прошли тысячи и тысячи людей. Среди них был и Вано Ермаков. Он положил у её изголовья цветы, вышел на улицу и здесь стал ждать, когда её вынесут. Стоял в стороне, в одиночестве, прислонившись к стене какого-то дома, курил и машинально прислушивался к разговору каких-то мужчин.
-Вот как бывает, - глубокомысленно сказал один. - Жила себе и жила девочка, ничем особенно не приметная, известная только своим сослуживцам. А погибнув при исполнении служебных обязанностей, сразу прогремела на всю страну.
-Всё дело в том, - сказал другой, - как она погибла. В самую последнюю минуту её жизни, в минуту подвига, открылась её истинная сущность, ранее никому невидимая. Она жила просто и скромно. Не искала бессмертия. Бессмертие само нашло её.
Ермаков резко повернулся к своим случайным соседям и сказал:
-Это неправда, что она жила неприметно, ничем не выделялась. Неправда, что при её жизни никто не догадывался о её истинной сущности. Некоторые люди задолго до пятнадцатого октября понимали и чувствовали, на что она способна.
Произнеся эти слова, Ермаков сейчас же пожалел, что вступил в разговор. Повернулся и отошел. Свои страдания он скрывал от чужого глаза.
В день её гибели он боялся остаться один, боялся молчать. Сегодня ему хотелось быть наедине со своим горем, ни с кем и ни о чём не говорить.
Люди подходили к её матери, Галине Ивановне, обнимали, говорили какие-то слова, плакали вместе с ней. Мог подойти и Ермаков, но он только издали поглядывал на неё и мысленно утешал. Никому на свете не мог он доверить сейчас того, о чем думал, что чувствовал.
Гроб вынесли из беломраморного зала театра и установили на площади. На трибуну поднимались друзья Тани, те, кто работал вместе с ней. Все слова, произнесенные ими, были справедливыми, необходимыми в такой момент. Но Ермакову казалось, что не было сказано самого главного. И это главное мог бы сказать он, если бы взошел на трибуну.
После траурного митинга гроб снова подняли и понесли в Пионерский парк. Там и состоялись похороны. Могила вырыта под старыми, еще полными листьев деревьями. Таню медленно опустили в узкую глубокую траншею. Прозвучал салют. Галина Ивановна бросила первую горсть земли на крышку гроба.
-Прощай, доченька! Мало ты прожила на свете. Прощай, моё сокровище!
Ермаков подошёл к свежей, засыпанной цветами могиле час спустя, когда около неё уже никого не было. Стал у изголовья Тани и почти беззвучно прошептал:
Настал твой час, и с журавлиной стаей
Плывёшь и ты в печальной сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех тех, кого любила на земле.
Миновал год после гибели Тани. Был такой же, как тогда, солнечный, вперемежку с дождями, черноморский октябрь. Было такое же теплое, прогретое еще с лета море. Было много цветов в руках пассажиров Абхазско-Аджарской линии. И был на летном поле Сухумского аэродрома тот же самый капитально отремонтированный Ан-24 №46256. И был на нём прошлогодний пассажир, военный летчик, отпускник Вано Иванович Ермаков. Всего лишь один год прибавилось ему, но возмужал он лет на пять-шесть. Лицо еще сильнее, чем раньше, прокалилось под южным солнцем. Прорезались морщины вокруг тёмных глаз. В волосах проступила седина. Беспрестанно хмурились брови. Отяжелела поступь. Присмирел вулкан. Бушующий огонь стал лавой.
Прилетел Ермаков в Сухуми три дня назад. Поселился, как и в прошлом году, у друзей. Но теперь не проводил с ними за столом, как раньше, по многу часов, не увлекался морем и пляжем. С утра, позавтракав, уходил в Пионерский парк. Бродил по его аллеям и дорожкам. Вокруг зеленой и цветущей могилы Тани.
Сидел где-нибудь на скамейке. Вспоминал, что было. И лишь изредка, когда в парке оставалось мало людей, позволял себе приблизиться к могиле.
На четвёртый день он сел в такси и поехал в аэропорт. Ему вдруг захотелось побывать на том же самом аэродроме, пролететь по тому же маршруту: Сухуми - Батуми. Приехал вовремя. До отлета оставалось пятнадцать минут, и на рейс №234 не был продан только один билет. Ермаков купил его.
Входил он в знаменитый самолет последним. Поднимался по трапу, не видя, кто был рядом с ним, впереди и сзади. Ничего не слышал. Смотрел только на фюзеляж, на котором крупными синими буквами размашисто было написано имя Тани. Самолёт её имени. Тот самый, ею спасённый от гибели, обагрённый её кровью, на котором она прожила последние минуты своей жизни.
Горячий туман застилал Ермакову глаза. Не заметил он, кто стоял на вершине трапа и встречал пассажиров.
Почти ощупью он пробрался в заднюю часть салона, сел на свободное место. Придя в себя, оглядевшись, увидел, что попал туда, куда и хотел. Пятнадцатого октября прошлого года он сидел здесь же, в правом ряду, у окна, в крайнем кресле.
Еще минуту спустя он увидел увеличенный портрет Тани, прикреплённый к перегородке багажного отсека, в двух шагах от того места, где она упала, сраженная двумя пулями. Тут же, под портретом, выписка из Указа Верховного Совета СССР о награждении её орденом Красного Знамени.
Ермаков поднял глаза чуть выше, ожидая увидеть сквозное отверстие. Но там не было никаких следов. И ничто не напоминало о том дне. Только она, Таня, её глаза, её сдержанная живая улыбка возвращали Ермакова в октябрь тысяча девятьсот семидесятого. Какая она красивая, жизнерадостная, приветливая! Как сладко и тревожно смотреть на неё!
Ермаков закрыл глаза. Так и сидел в темноте, отрешенный от всего, тихий, погруженный в воспоминания. До его сознания едва-едва доносились голоса пассажиров, гул разогреваемых двигателей.
Ему не стало легче, когда взлетели. Пусто было в сердце Ермакова. Не ждал он, затаив дыхание, как год назад, появления стюардессы в дверях багажного отсека. Появится не она, другая. Он даже мельком не захотел взглянуть на новенькую. Откинул назад голову, устроился поудобнее, чтобы проспать все 25 минут полета.
Он уже дремал, когда услышал поразительно знакомый голос:
-Граждане! Вы находитесь на борту самолета имени...
Вздрогнул Ермаков. Ему показалось, что новенькая стюардесса говорила так же певуче, нежно, как и Таня. Поразительное сходство! Таня говорит, да и только. Вот это да! Ермаков не поверил себе и не открыл глаза, чтобы взглянуть на стюардессу. Чепуха! Не может быть такого совпадения. Показалось ему, что голос стюардессы похож на голос Тани. Примстилось, как говорят северяне-уральцы. Нервы во всём виноваты. Слишком возбужден Ермаков, нахлынули тяжелые воспоминания - вот и одолела слуховая галлюцинация. И еще, наверное, сработала сила воображения.
Он не хотел слушать стюардессу, сопротивлялся, и все-таки её голос доходил до его ушей.
-Мы летим на высоте тысяча двести - тысяча триста метров. Продолжительность полета...
До него доходило не то, что она говорила, а как говорила. Нет, это не слуховая галлюцинация. Это её голос, её певучая, нежная интонация.
