— Совершенно верно. Кабы не второе убийство — именно оно проясняет подоплеку первого, «в тумане», образно выражаясь, и выдает преступника с головой.
— С безумной головой.
— С безумной, да. На сегодня нам придется кончить…
— Нет уж, давайте дойдем до самого конца, — сказал Саня с отвращением. — Чтоб никогда больше к этому не возвращаться.
— Не могу. На мне 59 дел, как я вам уже говорил. Завтра похороны, Донцов упоминал. Во сколько?
— В три часа.
— К девяти прошу ко мне.
— Отдаю должное вашему уму, интуиции и энергии. И все-таки, признайте, вы дилетант, любитель, — рассуждал майор с сочувствием, — потрясенный видом жертвы. Двух жертв! Если бы речь шла о человеке нормальном, действующем с заранее обдуманными намереньями, я бы согласился с вами: Любовь Донцова, покинувшая дом за несколько минут до преступника, могла что-то заметить. Что-то, изобличающее преступника. Заметить — но до поры, до времени не отдавать себе ясного отчета. Вот причина ее гибели, так?
— Она предчувствовала гибель, ей приснился сон…
— Александр Федорович, не усугубляйте фантастический колорит происшедшего.
— Хорошо. Она заметила мужчину, — повторил Саня монотонно (с «мужчины в тумане» и начался их сегодняшний допрос). — В длинном плаще серого, белесого, стального цвета… ну, любого из этих оттенков. Нечто подобное видел год назад Генрих, наблюдавший свидание в саду. Наконец, из показаний Владимира вы знаете, у кого есть такой плащ.
— Мы знаем, у кого есть такой плащ, — согласился майор. — Но мы знаем также, кто убил Донцову. Кто?
— Анатоль, — заявил Саня, вновь ощутив прилив энергии-ненависти.
— Вот именно. После тщательной проверки (проверки ваших же подозрений) мною не обнаружено даже намека на связь Воротынцева с балериной. Он въехал в дом по рекомендации Донцова через двадцать пять дней после ее исчезновения. До тех пор, как свидетельствует Арефьева, в доме на Жасминовой не бывал. Холостяк, отношения с женщинами, скажем, непринужденные, увозить Печерскую тайком не было никакой надобности. Вам этого мало?
— Достаточно.
— А о виновности подсудимого в данном случае свидетельствуют факты объективные и неопровержимые. 18 октября вы вернулись домой в седьмом часу?
— Двадцать минут седьмого.
— Примерно в шесть Донцова разговаривала по телефону с мужем, как показали студентки. Это вполне согласуется с данными экспертизы: она была убита где-то сразу после шести. И муж, и Викентий Воротынцев находились в это время в своей фирме.
— Точно? Младший компаньон на этот раз не отлучался в банк?
— Мы проверили. С четырех до семи Донцов вел переговоры с заказчиками с Урала в своем кабинете, Воротынцев сидел у себя над составлением документации. Подчиненные видели Воротынцева и слышали голоса из кабинета шефа — до шести часов, когда работа в фирме закончилась. Примерно к восьми оба компаньона и уральские гости прибыли в ресторан.
— Что ж. Вика в этом случае чист.
— Александр Федорович, вы мне рассказали… несколько бессвязно, что вполне понятно. Повторите для протокола.
— Еще не заходя к себе в кабинет, я сразу постучался к Донцовым.
Майор взглянул с любопытством, Саня после некоторого молчания (собравшись с духом) счел нужным пояснить:
— Она мне помогала, я с ней советовался.
— А, так вот откуда вы выводите, что она погибла как человек, слишком много знающий. Тогда логично было бы «убрать» вас. Не вините себя ни в чем.
— Оставьте мне хоть это! — сорвался Саня. — Мое собственное! — (и сверкнула мысль-молния: «Вот и Генрих не хотел отдавать «свое собственное»! Потому мы опоздали!»). — Извините. Я сидел в кабинете и размышлял. Загадка исчезновения мертвой начала постепенно проясняться. Но я не верил, что этот ублюдок убийца. Чай под абажуром… философ никак не вписывался в схему…
— Но теперь-то вы…
— Да. Теперь — да. Два раза я входил в сарай: он был мертвецки пьян.
— И вы не обратили внимания, что в саду…
— Нет. Нет! Это было в стороне, ближе к огороду, рядом с могилой, а я шел напрямик… и был сосредоточен на другом. Хотя еще накануне вечером, — продолжал Саня с отчаянием, — мог бы осознать опасность смертельную, исходящую от маньяка. Если б я видел у него пистолет!
— В темноте вы, естественно…
— Да нет же! Горела керосиновая лампа.
— Пистолет был наверняка на его лежанке под тряпьем.
— На лежанке под тряпьем, — повторил Саня послушно, точно ребенок.
— Еще раз говорю: умопомрачение вполне совместимо с хитростью. При свидетелях он пистолетом не размахивал.
— Пистолетом не размахивал, — опять повторил он, не вдумываясь: события того вечера обрушились вновь и увлекли в черно-фиолетовый сад, где под яблоней…
— Во сколько вы вышли в последний раз?
— В девять, — простой вопрос и точный ответ возвратили в реальность — в унылую казенную комнату. — Обнаружив туфельку, я принялся по минутам восстанавливать свои действия в ночь пятницы. Генрих видел в чулане труп (и Анатоля) в начале двенадцатого. В начале первого там была только тетя Май. На улице прямо под фонарем гремела свадьба. Сорок пять минут я провозился в сарае, причем уже после безрезультатного осмотра участка. Вывод напрашивался сам собой.
— И вы отправились искать место захоронения.
— Отправился. Впервые он увидел ее майским утром, в цветах и бабочках, она шла меж деревьями с огорода.
Саня замолчал. Она шла меж деревьями по первому чистейшему снегу — такой он запомнит ее навсегда. И снег — с черно багряными пятнами в мгновенных фотовспышках… сгустками, лужами крови.
Драгоценный Покров.
Сквозь свет и сумрак воспоминаний донесся голос следователя:
— …и ваша гипотеза блестяще подтвердилась.
— Тогда я про все это забыл. Не знаю, сколько я стоял на снегу. Бросился в сарай, стащил Анатоля с лежанки. Что-то упало со стуком. Поднял — пистолет. Я бы, наверное, выстрелил… не знаю.
— К счастью, все пули были расстреляны, констатировал майор сдержанно. — Вся обойма. Чтоб, значит, наверняка. Стрелял с пятнадцати метров. В собственный призрак, так сказать, в горячечный кошмар. Следов в саду множество…
— Мы все выходили накануне.
— Но от его калош хорошо просматриваются — к могиле. На земле и на снегу. Потом пошел в сарай за той же лопатой (закопать второй труп), лопата стояла прислоненная к изголовью лежанки, на рукояти его же отпечатки. Рядом на полу початая бутылка. Очевидно, глотнул и забылся. Если вылечат — стопроцентная «вышка». В общих чертах дело можно считать завершенным. И вот еще что (это не для протокола): предупредите свою тетушку, чтобы она больше… не шалила. Исходя из трагичности происшедшего, ее оштрафовали минимально, но взяли на заметку. Если история с самогоном будет иметь продолжение…
— Не будет. Обещаю.
Их было всего трое. Трое мужчин в обширной пустынной зале, в окнах которой внезапно вспыхнуло неуместное солнце. Прощание на исходе (будем надеяться) эры атеизма: без батюшки, без молитвы, без надежды. Нет, нет, всегда есть надежда… Кому я это говорил? И кто ответил: «Не всегда»? Убийца! Саня чуть не застонал в нестерпимой муке, и в душе сами собой ожили слова вечные: «Ныне отпущаеши рабу Свою. Владыко, по глаголу Твоему…» Распорядительница в казенном трауре с глазами пустыми (словно вестница небытия) произнесла что-то, указывая на гроб. Приглашает прощаться. Владимир вдруг закричал бессвязно, забился. Вика охватил его за плечи, шепча на ухо. Грянула с металлическим привкусом музыка. Надо бы уйти, не приходить вовсе (он здесь посторонний — более того, виновный, в их глазах). Виновный, виновный — но не трус и не предатель. А, да что теперь… ничего не имеет значения, кроме этой вот муки. Он не подошел, не посмел, стоял поодаль, как прикованный. Крышка захлопнулась. Викентий Павлович забросал ее цветами-ворох последних пышных хризантем. Служитель подтолкнул катафалк с гробом, и он медленно поплыл по рельсам (все здесь было омерзительным), поплыл за занавес из черного бархата, исчез, низвергнулся в печь огненную.
