Он не помнил, как вышел из крематория на кладбище, пошел куда-то по дорожке с ощущением безнадежности, бесповоротности (молитва не помогает, недостоин). Шел, покуда на пути не выросла стена. Да, та самая железобетонная стена с замурованными урнами… А веночек?.. Не забыть… Он же предназначался для другой! Что это со мною?.. Саня невидяще вглядывался в даты, в лица на фотокарточках, еще живые, но уже мертвые. И ее прах скоро будет замурован — и я буду приходить к этой стенке? Все казалось противоестественным, и почему-то вспомнились бабочки Божьего мира. «Да, я узнаю тебя в Серафиме…» За спиной раздался негромкий голос младшего компаньона:

— Александр Федорович, вы едете?

— Куда? — Саня обернулся. Вика в голландском плаще.

— Домой. Я завожу вас с Володей на Жасминовую, а сам по делам, заказчики вечером отлетают…

— О чем вы?

— Мне не хочется сегодня оставлять его одного. Провожу клиентов и подъеду. Володя человек мужественный, без сомнения, но подобные обстоятельства хоть кого с ног собьют. Не правда ли?

— Правда.

— Своей ошеломляющей неожиданностью. Чего-чего ожидать, но этого… — Вика огляделся с тоскливым недоумением. — Поедемте?

— Я полагаю, мое присутствие ему тягостно.

— Да бросьте. Как вы можете отвечать за действия маньяка? Так уж было предопределено.

— Кем?

— Ну не нами же… Судьбою. Высшим Судиею — ежели Он есть. Или существом противоположным — этот есть. Выбирайте.

Всю дорогу в машине (Вика за рулем) они промолчали. В голове билась главная мысль этих дней: почему я не сказал «сейчас», почему мы не уехали в ту же ночь? И представилось: как они бесшумно прикрывают за собой дверцы-решетки, спускаются в сад и исчезают в многомиллионном мегаполисе… Что-то мне все это напоминает. Да, история балерины. Принц не найден — и черт с ним! Я уже закаялся лезть в чужие дела — но как спастись от нестерпимой муки?

Способ — не спастись, но забыться — был найден пасующим перед тайной смерти человечеством давным-давно. Что и продемонстрировал Викентий Павлович, выгрузив из кейса на письменный стол водку в убойном количестве и бутерброды (Саня предложил кабинет, младший компаньон с удовлетворением поддержал, Владимиру было, кажется, все равно).

Когда Вика ушел, пообещав «как освобожусь — вернусь», они сели: Владимир в ее диванный уголок, Саня за стол. Все молча. Одним, одним-единственным были одержимы они сейчас, да говорить об этом невозможно! Жить невозможно.

Саня вскочил, прошел на кухню за стаканами… в безмолвии замершего дома, в котором — показалось, притаились — еще трое, три женщины. Никто из них не вышел к ним навстречу, не подал голоса. И девичий магнитофон молчал.

И выпили молча. В саду погас последний скудный луч. и сразу потемнело. Этот ужасный сад и дом. надо бы отсюда уехать — да как бросить тетку? Потяну еще неделю-другую…

— Надо отсюда уехать, — сказал Владимир.

— Вы уже купили квартиру? — спросил Саня, чтоб поддержать разговор, не вдаваясь в подтекст.

— Нет. Она мне теперь не нужна.

В сдержанной холодноватой интонации уловилась острая безысходная боль. Владимир продолжал отстраненно:

— Я привык жить «на перекладных». И «буржуазные» блага мне особенно не нужны. Связался с коммерцией из азарта, как от спячки проснулся — а вдруг?.. Что-то новое.

— Будете продолжать?

— Свою лавочку-то? Не знаю. Все равно.

Снова выпили.

— Саня, вот скажите. Я ничего не понял. Ни-че-го. За что он ее убил?

— Потому что он некрофил! отрезал Саня с ненавистью, найдя, как показалось, точное словечко (из оглушительного оцепенения пробуждали его два чувства — ненависть и жалость, — обращенные к одному лицу: убийце).

— Как некрофил? Вы что?

— Ну не буквально. Он же поглощен, сосредоточен на смерти… трупный аромат возбуждает — современный симптом.

— Он их перепутал? Умершую и живую?

— Вы ж его сами видели — за день до этого. И я, идиот! залпом выпил водку, как воду: не действует! — Идиот! Его надо было срочно изолировать, а я…

— Вы ж не знали, что он задушил ту!

— И не знаю! И не понимаю до сих пор, как любовь может быть извращена до последнего предела. Успокоить — убить. Из любви! Оказалось, и это возможно.

— Я ее любил, — сказал Владимир, как-то забывшись, с потрясающей откровенностью. — Как только увидел — сразу. Как будто знал всегда — и вдруг узнал. Как там-«при дивном свиданье…»

— «Бархатно-черная… да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, крылья узнаю твои, этот священный узор».

— И тут мне делать нечего, — заявил Владимир («тут», понял Саня, на земле). — Знаете, что такое «делать нечего»?

— Знаю!

— И ни на какое «дивное свиданье» я не рассчитываю. А вы?

— В отличие от Набокова я не уверен, что попаду к Серафимам.

— Давайте выпьем.

— Вы меня простите, Владимир.

— За что?

— Своей идиотской суетней я. возможно, ускорил развязку, — произнес Саня с величайшим усилием.

— При чем здесь вы! — закричал Владимир. Я! Я сам отделался народной мудростью: утро вечера мудренее. Коммерция, будь она проклята! Не в вас дело.

— Мне от этого не легче! — горячая волна накатила наконец, разливаясь в крови, суля передышку. — От вашего снисхождения.

— Обойдется. Вы человек посторонний.

— Я не посторонний.

— В смысле «все люди — братья», что ль? Обойдется. Вы литературовед-сыщик и все знаете.

— Говорю же, ничего я не знаю.

— Неужели?

— Например, я не знаю, кто такой Принц.

— Какой еще…

— Тот самый. К которому ушла Золушка. Ну прямо в тумане растворился!

— Золушку кремировали, сказал Владимир сухо. — Всех кремировали. Что вам еще надо?

— Что-то делать. — Саня вскочил и зашагал взад-вперед по кабинету. — Что-то делать. Знаете, — признался вдруг, — иногда я жалею, что все пули в нагане были расстреляны.

— Пристрелили б Анатоля? — уточнил Владимир с острым интересом. — Нет, не смогли бы. И я бы не смог. Даже если от этого зависела бы жизнь.

— Чья жизнь?

— Ее, моя — все равно бы не смог.

Зазвонил входной звоночек, через секунды отворилась дверь, и компаньон сказал с порога:

Все в порядке. Документацию вышлют с Урала. В аэропорт не провожал, прямо к вам.

В зыбко-розовом свете декорации переменились, тьма за окнами по контрасту стала совсем непроницаемой; Саня продолжал ходить, словно движением стремясь унять боль; двое мужчин на диване курили, презрев заветы хозяина — и сверху с фотографии мрачно взирал покойный владелец беспокойного дома.

— По вопросам нашего друга-майора, — говорил Викентий Павлович, — я-таки понял, что меня кое в чем подозревают. Или я… неуместно? Вторгаюсь в вашу беседу…

— Уместно, — перебил Владимир угрюмо. — Если мы не можем уйти от этого — а мы не можем! — лучше откровенность. Саня, мы вас слушаем.

Подспудно Саня ощущал некую фантастичность этих поминок, на которых продолжается неуместное следствие. Не продолжай, не лезь опять в это дело, предостерегал внутренний голосок, будет еще хуже. Куда уж хуже?.. Надо снять этот фантастический покров, обнажить пружину действия и поставить наконец точку.

— Ирония заключается в том, — продолжал гнуть свою линию компаньон, — что я сам навел Александра Федоровича на таинственного мужчину. Своей болтовней о завязке романа. В чем и раскаиваюсь.

— В этом можете не раскаиваться. О завязке поведал Генрих. Мужчина существует и легко вписывается в официальную версию.

— О чем? О чем поведал?

— 13 октября в прошлом году у Печерской было свидание в саду с мужчиной в сером плаще. Генрих видел из окна.

— Любопытно, — согласился Владимир. — Очень. И вы думаете, «мужчина в тумане»…

— Но, позволь! На основании столь скудной информации подозревать… Да не был я знаком с балериной, ей-Богу!

— Погоди! Никто из нас не был знаком с Ниной Печерской, однако из-за нее погибла моя жена. Я хочу понять связь событий, поскольку «некрофильская» версия меня как-то не удовлетворяет.