Андреев и прокурор, щеголяющий при случае латынью, являли собой странный тандем. Плотный прокурор, любивший носить свободные кожаные куртки и пуловеры, и маленький — карманный — помпрокурора, всегда в тройке, при галстуке, с мелковатыми чертами красивого лица и приглаженными волосенками. Один — вальяжный, даже немного напоказ барственный, другой — тоже напоказ — собранный и озабоченный. Почему-то считалось — с подачи самого прокурора,— что он демократ, впадающий иногда в грех панибратства, а Виктор Евгеньевич — блюститель дисциплины и строгих нравов.
— Я чего тебя пригласил? — сказал помпрокурора.— Формальности ради. Ты, конечно в курсе?
— В курсе чего?
— Шеф подписал приказ о твоем отстранении.— Он подвинул лист бумаги, лежавший на столе. Владимир взял его. Приказ был лаконичным: «За нарушение процессуальных требований при расследовании дела об убийстве санитаров Уткина и Кирпичникова (последнего в пределах самообороны) отстранить следователя прокуратуры, младшего советника юстиции Фризе Владимира Петровича от дальнейшего ведения дела».
— В чем выразилось это нарушение?
— Володя, разве тебе шеф не объяснил?
— Нет.
— Быть того не может?! Когда ты его видел последний раз?
— Вчера,— Фризе хотел сказать: «Вчера вечером у меня пили коньяк», но это бы выглядело почти как шантаж.
— И он тебе ничего не сказал?
— Ну, что ты заладил, как попугай? Ничего не сказал.
— Эта история с банкой из-под пива… Изъял улику без надлежащего оформления! Забыл?
— Столько времени с тех пор прошло…— Фризе вдруг стало смешно.— Виктор, вам с шефом руки укоротили? Или…— он с трудом удержался, чтобы не сказать — «позолотили».
— Или — что? — подозрительно спросил Андреев.
— Или шею намылили?
— Намылят. Сейчас грядет комплексная проверка, и если станут известны такие факты, как твое разгильдяйство, мало нам не будет.
— Хватит врать! — жестко сказал Фризе.— В ГУВД без всякой проверки взяли и отстранили сыщика, занимавшегося тем же малым предприятием «Харон», когда запахло жареным. Ты и сам это знаешь, я тебе рассказывал. Теперь пришла моя очередь. Шеф намекал — «полегче», «без нажима». Просил «отбросить предвзятость». Ничего у вас, голубки, не получится.
— Распишись на приказе,— холодно бросил помпрокурора.— И прошу…— он протянул свою маленькую ладонь.— Ключи от сейфа. Сдашь дело Гапочке. Он завтра из командировки возвращается.
Фризе вынул из кармана ключ и, высоко подняв его, бросил в ладонь Андрееву. Тот поморщился. Наверное, получилось больно.
— Расписываться я не буду. Сейчас пойду к Генеральному прокурору.
— Иди. И валюту приготовь,— засмеялся Андреев. Фризе, не прощаясь, пошел к дверям.
— Володька, не дури! Овчинка выделки не стоит,— крикнул ему вдогонку Андреев.— Давай через пару часиков поедем ко мне, пообедаем. Сядем рядком да поговорим ладком.
— Я уже пообещал обедать сегодня с другим,— не обернувшись, бросил Фризе.— С хорошим человеком.
Уже часа полтора Владимир бесцельно слонялся по кабинету. Шесть шагов от окна до двери, семь — от двери до окна. В сторону окна у него почему-то всегда получалось на шаг больше. Может быть, потому, что в окно все же приятнее было смотреть, чем на дверь, и он инстинктивно делал шаг короче. Он никак не мог сосредоточиться и решить, что ему предпринять. Не помогала трубка. От табачного дыма стоял сизый полумрак. Несколько раз Фризе хватался за телефон, намереваясь позвонить Мавриной. «Что скажу: — простите, не хотел обидеть? Неумело пошутил? Меня не интересуют отношения вашего покойного супруга с этим чертовым критиком Борисовым? В том-то и все дело, что интересуют. И не из праздного любопытства, а потому, что прокурор задолбил, как дятел засохшую елку. Ему мерещится старая интрига. Ему, а не мне, милая Алина Максимовна. Я всего лишь простой служащий и выполняю волю прокурора, расследую среди других и гнилую версию. Хоть и не верю в нее. Придет время, и вы поймете…»
Дверь кабинета приоткрылась и Фризе увидел Маргариту.
— Фризе, у тебя пожар? — Маргарита смешно потянула воздух красивым прямым носом. Подошла к столу.— Очаровательно. Так люблю запах трубочного табака! — В руках секретарши был синий конверт. Она призывно им помахала:
— От дамы, приятной во всех отношениях.
Владимир вскинул руку и попытался перехватить конверт, но Маргарита увернулась.
— Можешь оставить себе,— проворчал Фризе.— Личных писем мне на службу не пишут. Очередная жалоба.
— Ошибаешься. Здесь есть пометка: «Сугубо личное». Первый раз вижу такую подпись: «Сугубо личное». Хорошая приманка для любопытных. Шеф бы не удержался.— Маргарита положила письмо на стол.— А я тут же поспешила к адресату. Цени, Володя. Но — женщина, женщина! Норковая шубка до полу.
— Тебя поразила шубка? — усмехнулся Фризе, разглядывая надпись на конверте, сделанную четким незнакомым женским почерком. Он уже догадывался чьим и торопливо надорвал конверт, вынул несколько исписанных листков, на всякий случай потряс, чтобы показать Маргарите — недозволенных вложений нет. Он не подозревал девушку ни в чем плохом, просто хорошо знал, в какой системе работает.
— Шубка, конечно, классная,— продолжала Маргарита.— Но женщина…
— Красивая? — не отрываясь, спросил Фризе.
— Не в этом дело. Красивых женщин у нас достаточно. А эта — аристократка. Нет, что я болтаю?! Аристократки — они холеные и заносчивые. А приходила милая интеллигентная дама. Володя, ты меня не слушаешь? Мог бы и минутой позже прочитать. Кто она такая?
— Вдова писателя Маврина.
— Ага. Теперь мне понятно, почему у нее заплаканные глаза. Но она, Фризе, лет на десять старше!
— Старше тебя?
— Старше тебя, Володя! — она направилась к двери, потом на секунду обернулась: — Я молодец?
— Умница. Сейчас дочитаю и поцелую тебя.
— Уже не успеешь. Я ухожу домой.
«Милый Володечка! — писала Алина Максимовна.— Простите за грубость и за истерику. Ваша служба такая — не любопытства ради спрашивали меня. Не вы, пришел бы другой. Или вызвали на допрос и светили лампой в лицо. А вашу тактичность и деликатность я приняла за коварство. Мы, женщины, бываем глупы и импульсивны.
Теперь о том, что вас интересует. Я рассказываю, как сложились отношения у Алеши с Борисовым, надеясь на вашу скромность. Если уж удалось сохранить эти факты в тайне при жизни мужа, мне было бы больно стать свидетельницей того, как его имя чернят после смерти. Я заметила — вы любите, при случае, щегольнуть знанием латыни. Так вот: Алеша умер, а о мертвых или хорошо, или ничего.
С Борисовым был знаком с Литинститута. Однажды они поспорили о политике и Борисов крепко ругал Сталина. Маврин совершил подлый поступок — написал об этом. Не в НКВД, нет! В партком. Но никто из членов парткома письма не прочел. Прочла техсекретарь. Вот она-то служила на Лубянке и отнесла письмо прямо туда.
Я рассказываю вам со слов мужа. Но я верила и верю каждому его слову. Я видела, что рана, которую он сам себе нанес, так никогда и не зажила. Поверьте мне — восемь лет лагеря, полученные им, муж перенес спокойно, так как считал расплатой за свой донос. Всегда говорил мне, что эти восемь лет спасли ему жизнь — останься он на свободе, обязательно пустил бы себе пулю в сердце. Простите, Володя, меня за сбивчивость и эмоции. Вам ведь нужны факты?
Борисова, конечно, арестовали. Следователь показал ему письмо Маврина и принес в камеру портфель, набитый книгами и статьями Алексея. Предложил внимательно прочитать их и написать критический разбор на тему: как помогают произведения литератора имярек строить социализм. Если хотите ознакомиться с этим опусом, я могу Вам его показать. Алеша потом говорил, что лучшей критики на свои романы он никогда не читал. Он даже просил потом Борисова опубликовать это «эссе». Борисов обнаружил в книгах Маврина то, о чем не задумывался и сам автор, когда писал их. Он обратился к подтексту. А Маврин просто писал правдивые книги, не думая ни о каком подтексте. Он присутствовал в романах помимо воли творца. Объективно. Несколько капель ненависти, которой критик разбавил свои чернила, довершили картину. Маврин получил восемь лет. Борисова освободили. Не знаю, был ли у него уговор со следователем, но в архивах ГПУ-КГБ не осталось даже Алешиного письма, его уничтожили. И когда пришло время реабилитаций и разоблачений, Маврин предстал перед всеми мучеником режима. Они встретились с Борисовым, выпили два литра водки, поплакали друг у друга на груди и поклялись молчать о том, что случилось. Когда я вышла замуж за Алешу, я думала, что Борисов его самый старый и верный друг. Скорее всего, таю и было на самом деле. Полгода назад в комитете госбезопасности решили передать Союзу писателей всю эту грязь литературного быта. Алеша получил опус Борисова, с которым давно был знаком.
