"Не устранена еще опасность военнаго движенія против революціи" — заканчивал Милюков: "Чтобы предупредить ее, весьма важно обезпечить дружную согласованную работу солдат с офицерами. Офицеры, которым дороги интересы свободы и прогрессивнаго развитія родины, должны употребить вс? усилія, чтобы наладить совм?стную д?ятельность с солдатами. Они будут уважать в солдат? его личное и гражданское достоинство; будут бережно обращаться с чувством чести солдата... С своей стороны солдаты будут помнить, что армія сильна лишь союзом солдат и офицерства, что нельзя за дурное поведеніе отд?льных офицеров клеймить всю офицерскую корпорацію. Ради усп?ха революціонной борьбы надо проявить терпимость и забвеніе несущественных проступков против демократіи т?х офицеров, которые присоединились к той р?шительной борьб?, которую вы ведете со старым режимом". К этому тексту прибавлено было введеніе, написанное Стекловым: "Новая власть, создающаяся из общественно ум?ренных слоев общества, объявила сегодня о вс?х т?х реформах, которыя она обязуется осуществить частью еще в процесс? борьбы со старым режимом, частью по окончаніи этой борьбы. Среди этих реформ н?которыя должны прив?тствоваться широкими демократическими кругами: политическая амнистія. обязательство принять на себя подготовку Учредительнаго Собранія, осуществленіе гражданских свобод и устраненіе національных ограниченій. И мы полагаем, что в той м?р?, в какой нарождающаяся власть будет д?йствовать в направленіи осуществленія этих обязательств и р?шительной борьбы со старой властью — демократія должна оказать ей свою поддержку". Милюков утверждает, что первая часть была добавлена на другой день» посл? обсужденія соглашенія в Сов?т?, и что в этих словах сказалась "подозрительность", с которой Сов?т об?щал правительству поддержку. Зд?сь была принята "впервые та знаменитая формула: "постолько - посколько", которая заран?е ослабляла авторитет первой революціонной власти среди населенія". Из не совс?м опред?ленных указаній Суханова вытекает, что этот абзац был введен посл? его ухода Стекловым, продолжавшим сов?щаться с Милюковым. С категоричностью можно утверждать лишь то, что "на другой день" (в?рн?е в ту же ночь) при окончательной редакціи приведеннаго in extenso текста введеніе было санкціонировано Милюковым без протеста (в Сов?т? соглашеніе обсуждаться еще не могло).

Если сравнить разсказ Суханова (с добавленіями, взятыми у Милюкова) с разcказом Шульгина о том, что происходило в ночь с 1-го на 2-е, ясно будет, почему приходится безоговорочно отвергнуть драматическое изложеніе посл?дняго. Упомянув о "грызн?" Вр, Ком. с "возрастающей наглостью" Исполкома. Шульгин сообщает, что "вечером додумались пригласить в Комитет Гос. Думы делегатов от Исполкома, чтобы договориться до чего-нибудь". Вс?м было ясно, что возрастающее двоевластіе представляло грозную опасность, В сущности вопрос стоял — "или мы или они". Но "мы не им?ли никакой реальной силы". И вот пришли трое — "какіе-то мерзавцы, по слишком образной характеристик мемуариста. "Я не помню, с чего началось"... но "явственно почему-то помню свою фразу: одно из двух — или арестуйте вс?х нас... и правьте сами. Или уходите и дайте править нам"...

"За этих людей взялся Милюков". "С упорством, ему одному свойственным, он требовал от них написать воззваніе, чтобы не д?лали насилій над офицерами"...

"Чтобы спасти офицеров, мы должны были чуть не на кол?нях молить "двух мерзавцев" из жидов и одного "русскаго дурака" (слова эти почему-то берутся в кавычки!)... Мы, "всероссійскія имена", были безсильны, а эти "неизв?стно откуда взявшіеся" были властны р?шить, будут ли этой ночью убивать офицеров"[38]. И "с?довласый" Милюков должен был уб?ждать, умолять, заклинать. "Это продолжалось долго, бесконечно", Зат?м начался столь же безконечный спор насчет выборнаго офицерства. Наконец, пошли писать (все т? же "трое"). Написали. "Зас?даніе возобновилось... Началось чтеніе документа. Он был длинен. Девять десятых его были посвящены тому, какіе мерзавцы офицеры... Однако, в трех посл?дних строках было сказано, что все-таки их убивать не сл?дует... Милюков вц?пился в них мёртвой хваткой... Я не помню, сколько часов это продолжалось... Я совершенно извёлся и перестал помогать Милюкову... Направо от меня лежал Керенскій... в состояніи полнаго изнеможенія... Один Милюков сид?л упрямый и св?жій. С карандашом в руках он продолжал грызть совершенно безнадежный документ... Мн? показалось, что я слышу слабый запах эфира... Керенскій, лежавшій пластом, вскочил, как на пружинах... Я желал бы поговорить с вами... Это он сказал т?м трем: Р?зко, т?м безапеляціонным, шекспировским тоном, который он усвоил в посл?дніе дни... — Только наедин?!... Идите за мной!... Через четверть часа дверь "драматически" раскрылась. Керенскій бл?дный, с горящими глазами: представители Исп. Ком. согласны на уступки... Трое снова стали добычей Милюкова. На этот раз он быстро выработал удовлетворительный текст... Бросились в типографію. Но было уже поздно: революціонные наборщики прекратили уже работу. Было два-три часа ночи"... Ничего подобного не было. Впрочем сам Шульгин зам?чает: "я не помню"... "Тут начинается в моих воспоминаніях кошмарная каша". И это вполн? соотв?тствует тому, что мы читаем в напечатанных воспоминаніях Шульгина. От вс?х переговоров в ночь на 2-е марта у Шульгина осталось впечатл?ніе, что р?чь шла только о каком-то умиротворяющем воззваніи к солдатам[39]. Бол?е, ч?м произвольное, изложеніе мемуариста сопровождается опред?ленным акомпаниментом, мало соотв?тствующим настроеніям, которыя господствовали в эту ночь. Они, надо думать, в д?йствительности не отв?чали тогдашнему самочувствію самаго Шульгина. В 28 году Шульгину были отвратительны призывы: "свобода, свобода, свобода — до одури, до рвоты". Свои эмигрантскія переживанія он переносит в годы, о которых разсказывает, как мемуарист. По воспоминаніям он с перваго часа революціи мечтал о том, как бы "разогнать всю эту сволочь", всю эту "многотысячную толпу", им?вшую "одно общее неизр?ченно гнусное лицо": "в?дь это — были воры в прошлом (?), грабители в будущем". "Как я их ненавид?л!" Умереть, "лишь бы не вид?ть отвратительнаго лица этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных р?чей, не слышать воя этого подлаго сброда". "Ах, пулеметов — сюда, пулеметов"! — вот "чего мн? хот?лось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толп?, и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшагося на свободу страшнаго зв?ря. Увы! — этот зв?рь был... Его Величество русскій народ". Такими образами буквально переполнены страницы, посвященныя февральским дням, при чем сокращенная цитаты дают лишь бл?дную копію вс?х перлов литературнаго краснор?чія автора воспоминаній. Конечно, может быть, таковы и были подлинныя чувства праваго націоналиста. Если это было так, то Шульгин, очевидно, в революціонной столиц? ум?л тогда скрывать свои настроенія. (Мы увидим, что в Псков?, как свид?тельствует офиціальная запись, Шульгин выявил свой облик довольно близко к тому, что он пишет в воспоминаніях). Иначе совершенно непонятно, как мог бы Керенскій получить впечатл?ніе, что в т? дни Шульгин проявлял « un esprit revolutionnaire sincere »? Как мог самый правый член думскаго комитета числиться в кандидатах революціоннаго правительства? — "он мог войти в правительство, если бы захот?л", — говорит Милюков, но "отказался и предпочел остаться в трудную минуту для родины при своей профессіи публициста". Иным, ч?м в собственных воспоминаніях, рисуется Шульгин в часы переговоров и Суханову, в изложеніи котораго Шульгин, рекомендуясь монархистом, "был мягче Милюкова, высказывая лишь свои общіе взгляды по этому предмету" и не выражая никаких "ультимативных" требованій. Сопартнер Суханова при ночных переговорах, Стеклов в доклад?, сд?ланном в Сов?щаніи Сов?тов, характеризуя "перерожденіе в дни революціоннаго пожара в вихр? революціонных событій психологіи... группы цензовых буржуазных слоев", упоминал о Шульгин?, который, выслушав текст одного из пунктов платформы, опред?лявшей ближайшую деятельность будущаго временнаго правительства — "принять немедленно м?ры к созыву Учр. Собранія"... "потрясенный встал с своего м?ста, подошел и заявил: "Если бы мн? сказали два дня тому назад, что я выслушаю это требованіе и не только не буду против него возражать, но признаю, что другого исхода н?т, что эта самая рука будет писать отреченіе Николая II, два дня назад я назвал бы безумцем того, кто бы это сказал, и себя считал бы сумасшедшим, но сегодня я ничего не могу возразить. Да, Учред. Собраніе на основ? всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосованія". Не один Шульгин был в таком настроеніи. Стеклов утверждал, что Родзянко также "потрясенный" событіями, которыя для него "были еще бол?е неожиданны, ч?м для нас", слушая "ужасные пункты", говорил: "по сов?сти ничего не могу возразить". Очевидно, общій тон переговоров зд?сь передан значительно в?рн?е, нежели в личных воспоминаніях Шульгина. Только так переживая эти моменты, сам Шульгин поздн?е мог сказать на собраніи членов Думы 27 апр?ля: "мы спаялись с революціей", ибо не могли бы спаяться ни при каких условіях с "горсточкой негодяев и маніаков, которые знали, что хот?ли гибели Россіи", патріотически настроенные люди, даже "раздавленные тяжестью свалившагося" на них бремени.