— Полагаю, теперь я понял, почему твой брат оставил меня в живых, а затем позволил попасть к вам в руки. — Остановившись в дверях, Дорн обернулся. Восс глядел на него с усталой улыбкой. — Он знал, что его брат захочет спасти меня как сувенир из прошлого. И понимал, что после всего, что я видел, мне никогда не позволят выйти на свободу. — Восс кивнул, улыбка исчезла с его лица. — Он хотел, чтобы ты почувствовал, как прежние идеалы гибнут от твоих рук. Хотел, чтобы ты взглянул в глаза прошлому, прежде чем его убить. И чтобы ты понял, Рогал Дорн, что вы очень с ним похожи.
— Принесите мои доспехи, — велел Рогал Дорн, и из сумрака выскочили слуги в красных одеждах. Каждый нес часть золотых лат. Некоторые элементы были так велики и тяжелы, что их несли сразу несколько человек.
Дорн и Круз снова стояли в куполе обсерватории. Единственным освещением в просторном круглом помещении был свет звезд над их головами. Рогал Дорн не произнес ни слова с того момента, как они оставили Восса в его камере. Круз в кои-то веки тоже не осмеливался заговорить. Слова Восса его потрясли. Никаких безумных тирад или прославления величия Хоруса! Все гораздо хуже. Слова летописца заполняли его, словно образующийся в воде лед. Старик боролся с ними, окружал стенами из собственной воли, но они продолжали терзать мозг. Что, если Восс говорил правду? Он гадал, не окажется ли эта отрава настолько сильной, чтобы выжечь душу примарха.
Дорн больше часа любовался на звезды, прежде чем приказать принести доспех. Как правило, ему помогали слуги, одевая в броню по частям. На этот раз Дорн облачался сам, натягивая тугую кожу адамантина поверх своей собственной и оправляя свое каменное лицо в золото: бог войны, собственноручно себя воссоздавший. Круз подумал, что Дорн похож на человека, готовящегося к своему последнему бою.
— Его обманули, милорд, — мягко сказал Круз, и примарх, готовый сунуть правую руку в латную перчатку, серебряную с орлиными перьями, застыл. — Хорус прислал его сюда, чтобы ранить и ослабить вас. Он сам признал это. Он лжет!
— Лжет? — переспросил примарх.
Круз собрался с духом и задал вопрос, который боялся задать с того самого момента, как они покинули камеру Восса.
— Вы боитесь, что он прав? И что идеалы истины и просвещения мертвы?
Говоря это, он осознавал, что не хочет знать ответ. Дорн сунул руку в перчатку, и зажимы защелкнулись вокруг его запястья. Он согнул закованные в металл пальцы и взглянул на Круза. В его глазах был холод, заставивший старого воина вспомнить лунный свет, отражавшийся в волчьих глазах — там, во мраке прошлого, затерянного среди долгих зимних ночей.
— Нет, Иактон Круз, — ответил Дорн. — Я боюсь, что их вообще никогда не существовало.
Дверь камеры отворилась, впустив тени Рогала Дорна и Иактона Круза. Соломон Восс сидел за столом и глядел на дверь, словно поджидая их. Его последняя рукопись лежала рядом на столе. Дорн вошел, и тусклый свет блеснул на поверхности его доспеха. «Он похож на ожившую статую из сверкающего металла», — подумал Круз. Шаги примарха гулко отдавались в тишине камеры, сопровождаемые гудением световых сфер.
Круз прикрыл за собой дверь и отошел к стене. Он взялся за рукоять меча, висевшего у него за спиной. Клинок с тихим шорохом скользнул из ножен. Созданное лучшими оружейниками из команды Малькадора Сигиллита, регента Терры, обоюдоострое лезвие было длиной с человеческий рост. А на посеребренной поверхности выгравированы вопящие лица, обвитые змеями и рыдающие кровавыми слезами. Меч носил имя Тисифона, в честь забытой богини мщения. Круз опустил оружие острием в пол, держа его за рукоять, находившуюся на уровне его лица.
Восс взглянул на облаченного в доспехи Рогала Дорна и кивнул.
— Я готов, — сказал летописец и встал, оправляя на тощем теле одежду и приглаживая волосы. Он посмотрел на Круза. — Итак, настал твой час, серый наблюдатель? Меч заждался меня.
— Нет, — прозвучал голос Дорна. — Твоим палачом буду я. — Он повернулся к Крузу и протянул руку. — Твой меч, Иактон Круз.
Круз посмотрел в лицо примарху. В глазах Дорна стояла невыносимая боль, спрятанная за стенами из камня и стали, но проглянувшая на миг сквозь трещину в этих стенах.
Круз склонил голову в поклоне, ибо так он не видел лицо Дорна, и подал меч рукоятью вперед. Дорн принял оружие, и оно словно уменьшилось, сделалось легче, попав в его руки. Он занес клинок над Соломоном Воссом. Силовое поле меча активировалось, треща заключенными в нем молниями. Мерцающее сияние, исходящее от клинка, отбрасывало на лица мертвенно-белый свет и скомканные тени.
— Удачи, дружище, — сказал Соломон Восс и не отвел взгляда, пока меч опускался.
Рогал Дорн немного постоял. К его ногам стекала кровь. В камере было тихо. Затем примарх подошел к самодельному столу, на котором лежала аккуратная стопка пергамента. Щелчок, и силовое поле, окутывавшее лезвие, погасло. Острием отключенного меча Дорн перевернул страницу, медленно, будто касаясь ядовитой змеи. Его глаза скользнули по одной из строчек. «Я видел будущее, и оно мертво», — гласила она.
Он выпустил из рук меч, со звоном упавший на пол, и пошел к двери. Открыв ее, оглянулся на Круза и кивнул на пергамент и труп, лежавший на полу, приказал:
— Все сжечь!
Крис Райт
Возрождение
Понятия не имею, как долго я был без сознания. Хотя должен бы: моя улучшенная память и каталептическая функция должны были сохранить хоть что-нибудь, но там пусто.
Предположительно, это часть процесса. Они хотят вызвать сомнения, заставить спрашивать себя, почему я здесь. Если так, то они преуспели. Полная неспособность что-либо вспомнить терзает мой мозг. Мне не нравится не знать. Ощущение такое, будто я очень долго слишком многого не знал.
Но я жив, и мои сердца бьются. А это уже что-то. С того момента, как я пришел в себя, у меня была пара-другая минут, чтобы подумать над своим положением. Тоже полезно, но это, без сомнения, тоже часть некоего плана.
Я пробегаюсь по главному — физическим аспектам моего затруднительного положения, чтобы занять мозг механической работой. Делая это, я чувствую, как уровень ментальной готовности возвращается.
Я сижу на стуле. Голый. Мои запястья, лодыжки, шея и грудь обхвачены железными кольцами.
Нет, не железными — их я смог бы разорвать. Но это нечто столь же грубое и неприятное.
Освещения почти нет. Свои конечности я могу смутно различить, но не более того. Дышится легко, но в расплавленной грудной клетке чувствуется застарелая боль. Мое второе сердце еще бьется, свидетельствуя о том, что я восстанавливаюсь после тяжелой травмы или истощения. Каких-либо серьезных ран я не чувствую, хотя полно синяков и ссадин, и это подтверждает, что недавно я побывал в переделке.
Мыслезрения у меня нет. Никаких душ поблизости не чувствую. Впервые со дня поступления в легион я вспоминаю, что это такое — остаться наедине со своими мыслями. Поначалу это на удивление приятно, будто вернулся в пору счастливого детства.
Но комфорт недолгий, поскольку мои физические ощущения не настолько изувечены. Когда тело привыкает и способности возвращаются, я понимаю, что не один. В помещении со мной есть кто-то еще, невидимый во мраке. Я его не вижу, но чувствую запах и слышу звуки. На его руках кровь, и от этого воздух в тесной комнате становится резким и неприятным. Он дышит неровно, будто загнанный зверь.
В данный момент это все, что я чувствую. Еще какое-то время мы сидим молча, и я пытаюсь вспомнить события, предшествовавшие этому моменту, которые возвращаются очень медленно, отдельными фрагментами.
Некто долго молчит, а когда наконец начинает говорить, его голос повергает меня в изумление. Это внушительный, с едва сдерживаемой свирепостью, влажный горловой рык, обволакивающий слова и выделяющий каждое из них, будто отмеренную порцию острой угрозы. Я подозреваю, что мне не по себе не от слов, а от манеры речи моего дознавателя.