— Возможно, — кивнул я. Конечно, окажись эти двое из Кеммлерова кружка, они могли бы войти и попытаться убить меня. Гривейн, например, пытался. Я задумчиво побарабанил пальцами по деревянной поверхности посоха.

Бок смотрел на меня так, будто ему сделалось дурно. Вообще-то он не из тех, кого легко напугать, но и дураком его никак не назовешь. За последние несколько лет я превратил в дымящиеся руины три… нет, постойте — четыре. Черт… никак не меньше четырех зданий, и Бок явно не хотел, чтобы его лавка пополнила собой этот список. Это меня немного огорчило. В смысле, обычные люди, когда я говорю им, что я чародей, смотрят на меня как на психа. Те же, кто знает, что это не шутки, смотрят на меня совсем по-другому.

Они смотрят на меня как на чертовски опасного психа.

И, если подумать, после четырех сожженных зданий, у них есть повод считать так.

— Вы бы лучше заперли лавку на ночь, — посоветовал я Боку с Шилой. — Что ж, пойду, поговорю с ними.

Я помедлил мгновение перед тем, как отворить дверь и выйти. Будь моя жизнь кинофильмом, тут полагалось бы играть драматической музыке, но вместо этого приемник в конторе исполнил какой-то разухабистый мотивчик из конца шестидесятых. Если моя жизнь и кино, но явно малобюджетное.

Вопрос заключался только в том, в каком фильме я находился. Скажем, в какой-нибудь вариации на тему «Жаркого Полудня» идея выйти представлялась довольно-таки опасной. С другой стороны, не исключался шанс и того, что я до сих пор пребываю во вступительных кадрах «Мальтийского Сокола», так что все, кто пытаются выследить чертову птицу, все еще жаждут со мной поговорить. А в этом случае мне, возможно, предоставлялась неплохая возможность нарыть жизненно важной информации насчет надвигающейся грозы — поисков «Слова Кеммлера».

Однако на всякий случай я встряхнул браслет-оберег, изготовив его к работе. Правой рукой я покрепче сжал покрытую рунами поверхность посоха.

А потом собрался с силами.

Я говорил уже, что источником моей магии является жизнь, особенно эмоции. Вы и сами наверняка ощущали ключом бьющую из них энергию, когда восходящая осенняя луна наполняет вас пронизывающим до мозга костей возбуждением, или когда первое дуновение теплого весеннего ветра, полного жизни, касается вашего лица, и вас вдруг захлестывает волна беспричинной радости. Музыкальный аккорд, от которого наворачиваются слезы на глаза, взрыв детского смеха, рев переполненных трибун на стадионе — все это заряжено магией.

Моя магия вырастает из всего этого. А может, еще от чего-то более темного. Страх ведь тоже эмоция. И злость. И похоть, и безумие. Я не слишком добродетелен. Ну, конечно, я не Чарльз Мэнсон какой-нибудь, но и святым меня никак не назвать. Пожалуй, раньше я был лучше, чем стал теперь. Слишком много мне с тех пор пришлось видеть людей, искалеченных, убитых или просто запуганных той же самой силой, которая по идее должна была бы сделать мир лучше… ну, по крайней мере, не хуже. Чем дальше, тем больше я делаю ошибок, тем больше принимаю недальновидных решений, некоторые из которых стоили кому-то жизни. Раньше я был увереннее в себе. Каким-то… более цельным, что ли.

Дурацкая рука болела как черт-те что. У меня имелось с полдюжины — один другого краше — поводов бояться, что я и делал. Тошнее всего мне делалось при мысли о том, что допусти я ошибку, и за нее может поплатиться Мёрфи. А уж если случится такое, я даже не знаю, что делать.

Я впитывал все это — хорошее, плохое, безумное, то негромкое жужжание, от которого дрожали мелкой дрожью идолы, и свечи, и курильницы на окружавших меня полках. В стеклянной двери я видел свое отражение: на месте левой руки пульсировал, плюясь сердитыми брызгами, клубок голубого огня. Я собирал воедино окружавшую меня энергию, накапливал ее в заряд для обороны — или для нападения. Я не знал, чего хотели от меня эти две фигуры в черном, но если они искали драки… что ж, я не собирался их разочаровывать.

Завернувшись в энергию как в плащ, я вышел на улицу и направился к тем, кто ждали меня на тротуаре напротив. Я не спешил, шагая медленно и ровно, и следил за теми двумя, но лишь краем глаза. Со стороны казалось, наверное, что я смотрю себе под ноги, и я шел так, пока голубой свет моего оберега не коснулся темных ряс, окрасив черную ткань синим, и провалив тени в складках еще глубже. Только тогда я остановился и медленно поднял глаза, встретившись с ними взглядом.

Возможно, мне только показалось, но эти двое чуть отшатнулись как от порыва ветра. Октябрьский ветер, и правда, завывал вокруг нас, обжигая кожу ледяным холодом с озера Мичиган.

— Что вам нужно? — спросил я, стараясь, чтобы голос мой не уступал холодом ветру.

— Книгу, — отозвался тот, что выше.

Какую еще книгу? Занятно…

— Гм… Судя по вашему виду, вы большой поклонник Шуберта, — предположил я.

— Скорее, Гёте, — возразил он. — Отдай ее мне.

Что ж, значит, его определенно интересовал der Erlking. Голос его звучал как-то… странно, что ли. Несомненно мужской, но не совсем человеческий. Какое-то в нем слышалось вибрирующее жужжание, отчего слова казались едва заметно искаженными. Говорил он медленно, размеренно. Впрочем, иначе вышло бы и вовсе неразборчиво.

— Поцелуйте меня знаете куда, — ответил я. — Ищите себе книгу сами, прихвостни Кеммлеровы.

— К безумцу Кеммлеру я не испытываю ничего, кроме отвращения, — возразил тот. — И оскорбления твои меня не задевают. Это дело вообще тебя не касается, Дрезден.

Это заставило меня, как бы это сказать, призадуматься. Одно дело, разбираться с надменными, пусть и сильными, но не имеющими представления о том, на что способны вы, чернокнижниками. Совсем другое дело справляться с теми, кто хорошо подготовился к встрече и кто знает, кто вы такой. В общем, настал мой черед переходить в оборону.

Это не укрылось от внимания фигуры в черном. Его не совсем человеческий голос сделался громче, и он рассмеялся.

— Туше, о повелитель темных халатиков, — произнес я. — Тем не менее, своего экземпляра книги я вам не отдам.

— Меня зовут Коул, — сообщил он. Что это послышалось в его голосе — уж не усмешка ли? Возможно… — И нынче вечером я терпелив. И еще раз прошу тебя: отдай мне книгу.

Die Lied der Erlking хлопала меня по ноге, болтаясь в кармане моей ветровки.

— И еще раз отвечаю: поцелуйте меня сами знаете куда.

— И в третий, и последний раз прошу тебя о том же, — произнес тип в черном уже более угрожающе.

— Эй, дайте подумать. Как мне лучше ответить на этот раз?.. — хмыкнул я, расставив ноги пошире.

Коул испустил шипящий звук и чуть развел руки, не поднимая их. Холодный ветер с озера задул сильнее.

— В третий и последний раз прошу тебя о том же, — повторил Коул негромко, но уже с нескрываемой злобой. — Отдай… мне… книгу.

Неожиданно вторая фигура сделала шаг вперед и заговорила. Голос у нее оказался таким же странным, искаженным, как у первой, только в женском, так сказать, исполнении.

— Пожалуйста, — произнесла она.

Последовала секунда потрясенного молчания, потом Коул очнулся.

— Кумори. Придержи язык! — прорычал он.

— Вежливость денег не стоит, — возразила Кумори. Бесформенная ряса не давала представления о ее фигуре, но жест рукой не оставлял сомнения в ее женственности. Она снова повернулась ко мне.

— Знания, заключенные в der Erlking, могут представлять опасность, Дрезден, — сказала она. — Вам не обязательно отдавать книгу нам. Вы можете просто уничтожить ее здесь. Так даже лучше. Я прошу вас, ну пожалуйста.

Мгновение-другое я молча смотрел на них, переводя взгляд с одного на другого.

— Я вас видел уже раз, — произнес я наконец.

Они не пошевелились.

— На маскараде у Бьянки. Вы были с ней на помосте, — по мере того, как я говорил, уверенность моя все крепла. Оба не открывали лиц, но что-то в их манере двигаться было мне хорошо знакомо. — Это вы тогда вручали Леанансидхе тот сувенирчик.