— Даниил, иди скорей сюда, а то остынет! — крикнула Никки из кухни.

Он даже не ответил. Никки вошла в комнату и осеклась. Даниил сидел перед монитором как зомби, уставившись в одну точку. Он был бледен.

— Даниил… — Никки подошла к нему и обняла за плечи. Он нервно дёрнулся.

— Чего тебе?

— Остынет же…

— Иди, я потом подойду.

— Когда потом?

— Иди, Никки, иди, пожалуйста…

Она заглянула в монитор через его плечо. Знакомое чёрно-серое оформление Оливиного ЖЖ резануло её по глазам. Никки ничего больше не стала говорить. Просто молча развернулась и вышла из комнаты. А Даниил, даже не обернувшись, продолжал читать…

«Знаешь, а ведь страшное чувство такое — ещё вчера человек был тебе так дорог, что ты готов был лучшего друга убить из-за него, ты готов был морду начистить любому, кто скажет о нём хоть одно плохое слово. Но проходит час… да какой там час — пять минут, и ты узнаёшь такое, от чего всё внутри обрывается, и ты чувствуешь, что вот он, конец. Конец той пряжи, именуемой жизнью…

И даже тогда, когда в эти пять минут обрушивается горная лавина — даже тогда ты не веришь до конца, что это так. Ты кричишь: "Нет! Это ложь!!! Это абсурд, этого не может быть!" Потом — шок, и когда до тебя доходит смысл всего, ты растерян, подавлен: "Но что же теперь… Что же делать… Как жить дальше…" И в эти пять минут ты становишься старше на пять лет…

Знаешь, я испытала это. Я испытала это в позапрошлый четверг. Я помню, это был четверг. И всё. Больше ничего.

Может, это и стало последней каплей для меня. Может… может… я просто прозрела наконец-то. Мы ведь видим то, что хотим видеть. А теперь, когда мне всё стало ясно про тебя, когда у меня на руках факты, неоспоримые факты, всё хорошее, светлое, радостное, что было с тобой, и то, что было бы потом, если б мне глаза не открыли — всё это перечёркнуто чёрным маркером. Окончательно и бесповоротно…»

У Даниила застучало в висках. Строчки поплыли перед глазами, страшно защемило в груди.

«… Вот, собственно, и всё, что я хотела тебе сказать. Многовато получилось, зато я выпустила весь пар, и теперь могу с облегчением поставить точку на всём этом. И жить дальше с чистого листа, отдав любовь свою тем, кто действительно этого заслуживает.

Ну что ж, буду заканчивать. Я не говорю «До свидания». Я говорю «Прощай», ибо больше мы с тобой никогда не увидимся…»

Даниил встал и направился в прихожую. Никки молча захлопнула за ним дверь.

Он вышел под дождь в одной джинсовке. Холода не чувствовал. Как будто оборвалось в нём что-то.

«Помнит она… Вспомнила бы лучше свой вопрос, на который я не ответил, а Настя ошиблась, снова…»

Олива вылезла из ванны, не спеша надела пижаму. Из нетопленной квартиры её резко обдало холодом, как только она открыла дверь ванной комнаты. Холодна была и постель, в которую она нырнула. Греть-то некому. Одна… Совсем одна…

Вдруг запикал сотовый телефон. Эсэмэска. Господи, кто это ещё?..

«Думай, живи, чувствуй. И старайся отличать правду для друзей от твоей… Вот так я и могу играть. А с тобой был собой. Хотя… не верь мне, так тебе будет легче. Я верю, что ты видишь их теперь. 42».

Новогодние праздники наступили в Архангельске.

Волшебными разноцветными искрами вспыхнули огоньки на ёлке главной площади города, за стёклами витрин, в окнах домов. То там, то сям засверкала мишура, соревнуясь в блеске с кристаллами ослепительно-белого морозного снега; перед высоткой и на Чумбаровке, словно по волшебству, вырос целый город из причудливых ледяных фигур, а в чёрном ночном небе над Архангельском распустились огромные, фантастически переливающиеся звёздами цветы праздничных салютов и фейерверков.

В большом и богатом доме семейства Негодяевых этот Новый год праздновался, как и полагается: с обязательным шампанским, ананасами, мандаринами, бутербродами с икрой и сёмгой, салатами, запечённой в духовке уткой. Мама расстаралась на славу, начиная от традиционной «шубы» и оливье, и заканчивая двумя видами тортов и свежей выпечкой к ароматному зерновому кофе. Прибавьте к этому неповторимый аромат живой трёхметровой ёлки, что высилась на первом этаже в гостиной и мерцание «дождиков» в таинственном полумраке свечей — и атмосфера новогодней сказки в этом красивом доме, похожем на дворец, затянет вас так, что не захочется уходить. А уж, если вы к тому же ещё и юная, романтически настроенная особа — то и подавно. Ведь молодые принцы, что живут в этом дворце — Дмитрий и Александр — известны своей утончённой, аристократической красотой, и по ним сохнут все девчонки в округе.

Аристократическое происхождение братьев Негодяевых проявлялось во всём, начиная от тонких, благородных черт их лиц, и кончая не менее утончёнными манерами. Дима был высокий брюнет с голубыми, немного сонными, глазами; Саня — чуть пониже брата, светловолосый. Но оба были бледны и вялы, как тепличные овощи, а в глазах их прочно поселилась меланхолия. Саня, правда, был немножко побойчей и пожизнерадостней, чем Дима, который, несмотря на красоту и богатство, выпавшие на его долю, казалось, никогда ничему не радовался и не удивлялся.

Праздников Дима не любил. Новый год он тоже не любил и старался никогда не праздновать. Каждый год тридцать первого декабря он почему-то начинал особенно хандрить, и, когда все остальные отдавались радостным праздничным хлопотам — он запирался в своей комнате и сидел там, как хорёк в норе, вплоть до второго января, не желая никого видеть, а уж тем более, спускаться вниз к гостям.

Быть может, причиною такого резко негативного отношения к Новому году послужила полученная когда-то в детстве душевная травма — когда маленький Дима впервые обнаружил, что Деда Мороза не существует. Или, когда заветная машинка с пультом управления, о которой мечтал целый год, досталась в подарок не ему, а младшему брату Сане. А может, было что-то ещё, о чём Дима никогда никому не рассказывал и не расскажет.

Второго января нового, две тысячи седьмого, года, когда родители братьев Негодяевых улетели в Сан-Тропе, к Диме пришли его друзья — Павля и Салтыков. А так как Дима всё ещё спал, несмотря на шесть часов вечера, то дверь им открыл не он, а Саня.

— А-а-а! С Новым Годом!!! — наперебой загоготали заиндевевшие с мороза парни, вваливаясь в квартиру.

— И вам добрый вечер, — ответил Саня, пропуская гостей в холл.

— А Димас где? Дрыхнет, что ли? — зачастил Салтыков, разматывая шарф, — Димас, эй! Димас! — зычно крикнул он.

— В отрубе. Дрыхло поганое, — ехидно прокомментировал Павля.

— Р-рота, подъём!!! — снова завопил Салтыков.

— И незачем так орать, — Дима, зевая, спустился вниз по ярко освещённой лестнице.

Парни расселись на угловом диване под сенью большого фикуса в напольной кадке и, громко гогоча, принялись выставлять на стол принесённое с собой пиво в запотевших от холода бутылках.

— Чёрт, сигареты забыл, — неожиданно спохватился Салтыков, — Вы пока без меня не начинайте. Я мигом!

Он поспешно накинул куртку и пулей вылетел за дверь. Дима и Саня понимающе переглянулись между собой.

— А может, кальянчик замутим? — Павля кивнул на стоящий тут же большой, привезённый из Индии кальян.

Идея была принята. Но не успели парни сделать и пары затяжек ароматного яблочного дыма, как ударом ноги распахнулась входная дверь, и Салтыков, запыхавшийся и растрёпанный, в расстёгнутой куртке, с мобильником в руке и снегом на ботинках, впёрся прямо на ковёр.

— Салтыко-ов! — Дима аж поморщился, глядя на него, — Опять ноги не вытираешь? Я тебя языком заставлю вылизывать то, что ты наследил!

— Да погоди ты!.. — и Салтыков схватил Павлю за рукав, — Пошли наверх, я тебе чё расскажу!!!

Павля, посасывающий в это время кальян, аж поперхнулся дымом. Салтыков со всей дури рванул его с дивана, и Павля, выронив из рук бульбулятор, чуть было не опрокинул весь стол.

— Тьфу ты, ё-моё, — выругался он, и вслед за Салтыковым взбежал вверх по лестнице.