— Я вообще-то не очень люблю горький шоколад, — сказала она, — Я молочный люблю.

— Горький шоколад полезен, — сказала Немезида, с увлечением жуя конфету. Салтыков же тем временем крылил около неё словно петух, а на Оливу даже не смотрел.

А Даниилу вся окружающая обстановка очень не нравилась. Ему не нравился дом, пропитанный, как ему казалось, больной аурой. Ему не нравились апатичные, вялые, бледные, словно пророщенные картофельные ростки, братья Негодяевы. Не нравился ему Салтыков, пошлый, вульгарный, в открытую ухлёстывающий за девушкой его приятеля. Но больше всего не нравилось ему, что Олива, похоже, чувствовала себя в этой обстановке как рыба в воде, и настолько была увлечена беседой с младшим Негодяевым, что про него, Даниила, даже забыла.

— Пойдём отсюда, — тихо сказал он Оливе на ухо.

— Ну подожди, давай ещё посидим, — отмахнулась та и снова обратилась к Сане:

— А ты кто на форуме?

— На форуме я Лоер, — отвечал он, — А вы, должно быть, Лоли?

Олива чуть не прыснула. Этот учтивый тон, обращение на «вы» от парня-сверстника, как будто они не молодые люди двадцати лет, а старые придворные, показался ей прямо-таки комичным. Бурное воображение её представило на минутку такую сцену: Саня, молодой английский лорд во фраке, с лёгким поклоном подходит к Оливе — юной леди в пышном платье со сложной причёской и веером в руках.

— Позвольте, сударыня, предложить вам прогулку по парку.

— С удовольствием, сэр, — Олива делает реверанс.

— Позвольте вашу руку, сударыня, а то дороги в нашем парке стали нынче весьма скользкими, — учтиво говорит молодой джентльмен, и, приняв даму под руку, ведёт её гулять в парк родового имения их аристократического семейства…

— Олива, ты куришь? — раздался над её ухом голос Салтыкова.

— Н-нет… бросила… — рассеянно отвечала она, оторванная от своих мыслей.

— А ты, как тебя… — Салтыков обратился к Даниилу, — Сорокдвантеллер? Извини, забыл, как тебя зовут…

— Меня Даниил зовут, — с неудовольствием напомнил тот.

— Хорошо, постараюсь не забыть! Хотя, знаешь, это весьма проблематично — я очень плохо всё запоминаю, особенно наутро с большого бодуна… Гы-гы…

Салтыков приподнялся, и, обращаясь ко всем сразу, громогласно произнёс:

— Господа, я чё хотел предложить! Погнали в «Модерн»!

— А погнали! — радостно подхватила Олива.

Все, шумя и галдя, поднялись с дивана и роем направились к выходу. Физиономия Даниила резко стала кислой.

— Я не пойду, — сказал он Оливе, поспешно застёгивая куртку.

— Ну почему-у? — она скуксила капризную гримаску, — Пойдём, повеселимся!

— Ты можешь идти с ними, если хочешь.

— Олива, ты с нами, или как? — окликнул её Салтыков, когда все уже вышли из дома на улицу.

Она колебалась. Предложение потусить в клубе было более, чем заманчиво, но и с Даниилом тоже как-то нехорошо получалось.

— Нет, мы не пойдём, — наконец, выдавила из себя Олива.

Но Салтыков, уже забыв про неё, вырвался со своей компанией далеко вперёд, и голоса их, перемежаемые смехом, вскоре стихли за поворотом.

— Ну ты чего, обиделся, что ли? — Олива еле поспевала за быстро шагающим по улице Даниилом.

Он остановился.

— Нет. Просто я иду и думаю: что между нами общего? Знаешь, мне иногда кажется, что мир Салтыковых и Негодяевых подойдёт для тебя куда лучше, чем мой…

— Но я же к тебе приехала, а не к ним!

Даниил внимательно посмотрел ей в глаза.

— Ты хотела бы остаться с ними? Только честно.

Олива промолчала.

— Ты можешь делать всё, что хочешь, — сказал он ей, — Не надо себе запрещать. Подавленные желания — это своего рода бомба замедленного действия. Она взорвёт тебя изнутри и разрушит.

Олива резко замотала головой.

— Не говори так. Я уже всё для себя решила…

— Что же ты решила?

— Лучше тебя для меня нет. И точка.

Они вышли на Соломбальский мост и остановились.

— Ну, тогда для тебя пообщаться с ними ничем не повредит, только убедишься, что лучше меня нет. И, кроме того, я просил не делать из меня кумира, меня это очень сильно бьёт.

— Я тебя не понимаю! Почему ты с такой лёгкостью это говоришь?

— Потому что я не ставлю людей в абсолют. Я люблю тебя просто потому, что люблю, и мне неважно, какая ты, и всё, — отвечал Даниил, — А говорю с такой лёгкостью, думаю, тебе пока что рано это знать, не вытерпишь.

Олива крепко обняла его и прижалась головой к его груди.

— Так не отпускай же меня, если любишь!

— Одно дело — любовь, другое — желание быть постоянно рядом. Привязанность — чувство собственничества. Истина в том, чтобы любить без привязанностей, без сожаления. Просто любить…

— Но что плохого в том, что я хочу быть рядом с тобой? Ты сам знаешь, как я люблю тебя.

— Я всё понимаю, однако мне больно от одних только мыслей, которыми ты себя ко мне привязываешь, — сказал он, — Любовь не привязывает даже в малости, она просто есть, и всё.

Олива с досадой отвернулась от него.

— Я не свяжу тебя, не боись, — не глядя на него, произнесла она, — Может, оно и хорошо для тебя, что я в другом городе живу — уеду, и семь месяцев меня не увидишь и не услышишь…

— А обо мне ты не подумала, — со злостью в голосе отвечал Даниил, — Думаешь, мне не будет больно, когда ты уедешь? Думаешь, мне легко, если моя девушка живёт у чёрта на куличиках и приезжает раз в полгода?!

— А что ж ты, милый мой, такие слова-то говоришь? Привязанность — не привязанность…

Он сжал её как в тисках.

— Потому и говорю, дурочка, что так легче было бы для нас обоих. Сама подумай: тебе лучше будет оттого, что я тут буду скучать и сопли тянуть вместо того, чтоб жить и радоваться? А ты что будешь там делать эти семь месяцев, а? В келье запрёшь себя?

— Ну и — запру! Мне не привыкать, — с вызовом сказала Олива.

— Это неправильная позиция.

— А какая правильная? Ты сам не знаешь, на что меня толкаешь!

— Я хочу, чтобы мы оба были свободны. Свобода превыше всего.

— Свобода?! Одиночество — вот что такое эта свобода! Все двадцать лет своей жизни я свободна — и что: по-твоему, я рада до усирачки? Да в гробу я её видела, свободу эту!

— Зря ты так, — сказал Даниил.

— Почему зря?

— Знаешь, я тебе расскажу одну притчу. Жили в монастыре два монаха. Один строго соблюдал посты, не пропускал ни одной молитвы, но был зол и нетерпим к чужим грехам. А другой позволял себе развлекаться, любил женщин и вино, и был добрый, никого не осуждал. Как ты думаешь, кого из них двоих Бог забрал в рай?

— Ну и кого же?

— Второго. Который грешил, но не судил.

— Но это же несправедливо! — возразила Олива.

— Нет, справедливо. Знаешь, почему? Потому что главное не то, какой ты снаружи, а какой ты внутри. Можно взять на себя кучу обязательств и выполнять их, но твоя душа будет гнить от злобы и нетерпения к чужим порокам. И душу свою ты не спасёшь, а, наоборот, погубишь.

Он обнял её и продолжал:

— Древнегреческий философ Диоген жил в бочке и был абсолютно счастлив. Почему? Потому что не имел ничего, что боялся бы потерять. И не был через это несчастен… Это и есть истинная мудрость бытия.

— Значит, я не должна бояться потерять тебя?

— Да. Потому что я умру раньше… Как земное существо, разумеется. А так я бессмертен.

— Хорошо… — покорно согласилась Олива. — Мне ведь ничего от тебя не надо… Только одно…

— Что?

— Ты любишь меня?

— Да, — последовал ответ.

— Любишь такой, какая я есть, с недостатками?

— Да.

— Правда?

— Ты не веришь мне?

— Верю… Я тебе верю…

Они стояли, обнявшись, на мосту. И тут Оливу, словно молния, пронзила ужасающая мысль. Она вырвалась, облокотилась на перила моста. Её била истерика.

— Ну что опять не так? — Даниил попытался её утихомирить.

Олива вырвалась.

— Я не могу, я не могу! Между нами эта твоя… Никки… Ты ведь её тоже любишь?!