— Во-вторых, — не слушая её, продолжал Салтыков, — У нас с тобой нет собственного жилья. Если брать кредит, залезем в долги, да и невыгодно щас связываться с ипотекой…

— Но почему? — возмутилась Олива, — Все так делают!

— Делают, кому родители помогают. Пойми, мы живём не в Советском Союзе — государству на нас насрать. Чтобы встать на ноги и хорошо жить, надо перед этим как минимум лет десять горбатиться. Я сейчас планирую начать свой бизнес — а для этого нужен начальный капитал. Постарайся это понять, мелкий. Я ведь это делаю только ради нашего с тобой блага…

— Я не понимаю тебя, — перебила его Олива, — Почему одно должно мешать другому? Разве это причина? Если мы любим друг друга, никакие препятствия не должны мешать нам быть вместе…

— Но, мелкий, мы же разумные люди… Если мы сейчас с тобой сойдёмся, все перспективы для карьеры будут загублены. Я начну пить от безысходности… К тому же, ты сама видишь — секс у нас не получается. Мы разные, мы не подходим друг другу… Что же мы будем вместе жить и мучиться, мы же возненавидим друг друга!

— Но ты же мне обещал… Ты же клялся!!! — у Оливы из глаз брызнули слёзы, — Что же, получается, ты мне врал?!

— Нет, мелкий, я люблю тебя, правда! — воскликнул Салтыков, — Я всегда буду любить тебя, мелкий… Но мы не можем быть вместе… Прости меня…

Дальше Олива не слышала, не понимала, что он говорил. Всё рухнуло в один момент. Она даже не поняла сразу, что произошло.

— Ты… ты… отказываешь мне?..

— Да, мелкий.

— Ты хочешь сказать, что сейчас мы с тобой не поженимся и не будем жить вместе?

— Да, мелкий.

— Ты хочешь сказать, чтобы я собирала свои вещи и уезжала обратно в Москву?

— Да.

— Это твоё окончательное решение?

— Да.

— Ну что ж… — медленно произнесла Олива, — Я это предвидела… Интуиция меня редко когда подводит…

Салтыков молчал. И у Оливы слова застряли в горле. Она сползла вниз по стене, скорчилась на полу, закрыв лицо руками.

— Ты понимаешь, что ты вот мне сейчас всю жизнь поломал? — каким-то рвущимся, бумажным голосом спросила она.

— Да брось ты, мелкий. Жила же ты как-то до меня.

— Циник… — бессильно простонала Олива, поднимаясь с пола как после удара, — И ты ещё смеешь мне это говорить…

Лампа на потолке мигала еле заметно.

— Так значит… — всё ещё не веря, повторила она, — Значит, ты решительно отказываешь мне?

— Я тебе уже всё сказал.

Шатаясь и натыкаясь на стены, словно пьяная или раненая, Олива вышла из кухни.

Мысли путались в её голове. Как дальше жить? Это было невозможно.

«Что делать? Да ничего не делать… — с отчаянием думала она, — Собирать чемоданы и ехать в Москву… В Москву… С каким лицом я приеду туда теперь… Что я скажу матери, всем остальным… Как объяснять буду… Нет, я этого не переживу…»

Рыдания спазмом перехватили её горло. Какой-то звериный полурёв-полувопль вырвался из её груди. Олива зажала себе рот рукой, зажмурилась.

«Не время сейчас реветь! Пойми ты, сейчас это не время! — молотком стучало в её голове, — Этот гад не стоит ни одной твоей слезинки… Уйди из этого проклятого дома, забери Яну и уйди прямо сейчас. Потом уже реви сколько хочешь, а сейчас не время…»

Олива решительно направилась в комнату Яны. Та уже спала, выключив свет. Олива зажгла торшер и бесцеремонно дёрнула Яну за плечо.

— Вставай!

Щурясь на свет, Яна сонно приподняла голову с подушки.

— Чё, утро уже, что ли?.. Чего ты вскочила?

— Какое, к чёрту, утро! — психанула Олива, швыряя вещи в чемодан, — Вставай давай, мы уезжаем.

— Чё, прям щас, что ли?..

— Да, прям щас. Я больше ни минуты не останусь в этом доме! Салтыков только что мне отказал.

— Охренеть, — пробормотала Яна, садясь на постели, — У вас что ни день, то приключения. С вами, ребят, чокнуться можно!

Скрипнула дверь — вошёл Салтыков. Яна, сидя на корточках, не спеша доставала из тумбочки свои тюбики и флаконы с гелями и кремами. Олива же сидела, ссутулившись, в шерстяном свитере и джинсах на краешке постели; у её ног лежал уже собранный синий матерчатый чемодан. Даже не оглянувшись на Салтыкова, она продолжала сидеть с сутулой спиной и, уронив голову на руки, тихо шмыгала носом.

Салтыков молча присел рядом с Оливой. Она не пошевелилась, только чаще зашмыгала носом и сильнее завздрагивала её спина. Эх, мелкий, мелкий, подумал Салтыков. Где ты, та Олива, что была год назад, когда мы познакомились вживую — весёлая, задорная, симпатичная? Где ты, Олива, что распевала Майклу летом серенады во дворе, сидя на самой верхотуре детской лесенки во всём белом, смуглая, с копной чёрно-рыжих волос, смелая и отчаянная? Где ты, красивая стерва с чёртиками в глазах? Теперь перед ним сидело, сгорбившись, и плакало что-то сырое, жалкое и некрасивое. Салтыков, пытаясь возбудить в себе жалость к ней, погладил её по спине, откинул с её лица мокрые пряди волос, но не почувствовал ничего, кроме гадливости — ему были противны и эти скользкие пряди волос, перепачканные соплями, и эта сгорбленная спина, и это опухшее от слёз красное лицо с сопливым носом и безобразно кривящимся от рыданий мокрым ртом.

«В сущности, я ведь не люблю её!» — пронеслось в его голове.

Олива кожей почувствовала, что противна ему, что его жалость к ней ничего уже не изменит в их отношениях. Она сбросила с себя руку Салтыкова и ушла в коридор.

Яна молча взяла с кресла сумку Оливы и, проходя мимо Салтыкова, собиралась было покинуть комнату, как он вдруг поймал её за руку.

— Андрей, ты что, с ума сошёл? — шёпотом сказала ему Яна.

— Останься… — прошептал он.

— Зачем?

— Не уезжай сейчас…

— Да как не уезжать, она вон, вещи собирает, — Яна кивнула головой на чемоданы, что стояли у двери, — Как ты её остановишь?..

— А её не надо останавливать, — сказал Салтыков, — Она пусть едет. А ты останься.

Яна колебалась. Ей не хотелось сейчас уезжать из Архангельска, тем более, на ночь глядя. Но и осложнений себе она не хотела тоже.

— Ну, чего ты там копаешься? Долго тебя ещё ждать?! — крикнула Олива из коридора, — Собирай своё барахло!!!

— Я и собираю, — проворчала Яна, сидя у тумбочки.

— Вот и собирай быстрей! Раскопалась там!

Яна выдернула свою руку из рук Салтыкова и, не оглядываясь, быстро вышла из комнаты.

Ночные улицы Архангельска после вчерашних новогодних гуляний были почти безлюдны. Кое-где ещё виднелись объедки вчерашнего праздника в виде взрываемых мальчишками петард да небольших кучек праздно гуляющего народа на площади возле ёлки.

Яна и Олива, пройдя мимо нарядных витрин уже закрывшихся центральных магазинов, вышли к высотке и, миновав поблёскивающие в отсветах разноцветных гирлянд ледяные фигуры, свернули на архангельский «Арбат» — улицу Чумбарова-Лучинского.

Чумбаровка была одним из самых любимых мест Оливы в Архангельске. Это была тихая, вымощенная плитами улочка, как и Арбат, созданная исключительно для пешеходов. По бокам её стояли красивые старинные здания — в основном музеи, памятники архитектуры. Как и на московском Арбате, были там и магазины, и кафетерии. Летом на газонах и клумбах Чумбаровки цвели ярко-оранжевые маргаритки, лиловые ирисы, пёстрые анютины глазки, а резные скамейки укрывала прохладная сень акаций и серебристых тополей; зимою же скамейки были пустынны, и лишь поблёскивали в свете фонарей выстроенные то тут, то там изящные ледяные фигуры, а в центре Чумбаровки высилась, играя причудливой иллюминацией гирлянд, нарядная величавая ёлка.

Однако ни Яна, ни Олива не могли в этот вечер в полной мере насладиться красивым видом нарядных зимних улиц, открывающихся их взорам. Олива была раздавлена свалившимся на неё несчастьем и до сих пор не могла отойти; к тому же, это была не просто праздная прогулка, о чём свидетельствовали тележка и чемодан в руках девушек. Нужно было выйти к ж/д вокзалу, а транспорт, естественно, в этот час уже не курсировал. Вдобавок ко всему, на улице был мороз, и Яна, будучи изнеженной, тут же заскулила, что ей холодно.