Он посерьёзнел.

— Да, я её тоже люблю.

— Вот видишь! А я не могу с этим смириться… не могу!!! Если б ты знал, как я её ненавижу за это… О, как бы я хотела, чтобы она умерла!!!

— Не говори так, — произнёс он, — Она очень хороший человек. Она друг мне… и мне больно, когда ты так говоришь о ней…

— Да, но она-то к тебе относится не как к другу. Гадкая, мерзкая фальшивка, она только и добивается, чтобы стать ближе к тебе…

— Ближе ко мне она не станет, — сказал Даниил, и это почему-то вернуло Оливе уверенность и успокоило её. Она крепко сжала его руки.

— Я ужасно люблю тебя. Ужасно! Ужасно!

— Ты сумасшедшая…

— Но ты же любишь меня и такой…

— Да, — он прижал её к себе сильнее.

Молодые люди свернули на улицу Тимме и остановились у гостиницы. Олива вцепилась в Даниила мёртвой хваткой — клещами не оторвать.

— Ну чего ты? У нас ещё завтра целый день впереди!

— Я не доживу до завтра…

— Всего лишь несколько часов. Потерпи немного. Ты ляжешь спать, а я приду к тебе во сне. Хорошо?

Олива поднялась к себе в номер, разделась и легла в постель. Её тряс озноб. Спать она не могла — какое-то жуткое волнение охватило её. Пришла смска от Салтыкова: «Абоненент, ну ты чё недоступен? Звони мне завтра в пять часов. Мы пьяные! Очень!»

Через минуту она, быстро одевшись и схватив сумку, выбежала из гостиницы и побежала в сторону центра.

Салтыков и Паха Мочалыч стояли у подъезда и курили. Они только что проводили домой Немезиду, которая уже была так пьяна, что не попадала руками в рукава шубы, а ногами в сапоги. Битый час четверо парней, включая братьев Негодяевых, безуспешно пытались одеть её и выпроводить домой — Немезида ни в какую не хотела уходить.

— Нннет! Я хочу с Саней сфортогррафироваться! — пьяно орала она заплетающимся языком, дрыгая ногами. Сапоги, которые с таким трудом натянули на неё Паха и Салтыков, разлетелись по прихожей в разные стороны.

— Ну йооптыть! — застонал Салтыков, уже сам ослабевший от коньяка, — Катюшкин, ну я умоляю тебя… Ты же умница, ну будь моей хорошей девочкой…

— Нннет! Иззыди, супостат! — Немезида оттолкнула рукой его скуластую физиономию, — Я с Саней хочу! Вот он, мой Сааанечка… Дай я тя поцелюлюю…

— Я говорил, не надо было давать ей коньяку, — ворчал Павля на ухо Салтыкову, — Экой ты, господи!

— О! Я знаю, — нашёлся вдруг Салтыков и, обращаясь к Немезиде, фамильярным тоном, усвоенным им раз и навсегда с девушками, произнёс:

— А куда мы сейчас пойдём! Одевайся, Катюшкин! Щас мы к ёлке пойдём — будем хороводы водить, песни петь!

— Пойдём! — воодушевилась Немезида, — Пойдёмте к ёлке, будем петь песни!

Она дала себя одеть, парни приняли её под руки и повели. Ноги не держали её: она спотыкалась и горланила на всю ивановскую:

— Чёрный воооороооон!

Шо ж ты вьёооооссииии

Над моеееееею голоовооооой…

— Смотрите, не уроните там её! — крикнул вдогонку Дима Негодяев.

— Да с чего! — ответил Салтыков, — Не уроним — всё нормуль! Катюшкин, правда нормуль?

— Ик! Ага…

Около ёлки на главной площади города толпились какие-то гопники, и сидел пьяный гармонист. Салтыков и тут не растерялся:

— Маэстро! Песню!

Гармонист грянул плясовую. Салтыков схватил одной рукой Немезиду, другой какого-то гопника, и через полминуты вокруг ёлки побежал сумасшедший хоровод. Бежали, ускоряясь всё больше и больше, и в конечном итоге один из гопников, не устояв на ногах, грохнулся наземь, а следом за ним, точно пьяные солдатики, упали остальные.

— Куча мала, ребята!..

— Да, клёво сегодня отожгли, — смеялся Салтыков, когда они с Павлей уже отвели домой мертвецки пьяную Немезиду.

— Кстати, ну как тебе Олива? — спросил Павля.

— Олива? Ну… — Салтыков жадно затянулся сигаретой и засмеялся, — Чукча она и есть чукча. А впрочем, — хмыкнул он, загасив бычок, — Что-то в ней такое есть. Не находишь?

— Да, определённо есть какая-то изюминка. Глаза необычные. Вроде я её лицо где-то видел, и в то же время, что-то в ней нездешнее. И акцент…

— Ма-асковский!

Внезапно у Салтыкова завибрировал телефон. Пришла эсэмэска.

— Ну, Павля! Вспомнишь солнышко…

— Чё, Олива пишет?

— Да! «Вы где? Я сейчас к вам приду». Пипец, только этого щас и не хватало! Чё отвечать будем?

— Ну скажи ей, что ты спать лёг.

— Окэ, ща напишу… Во, отправил! Ну, пипец — время три часа ночи…

— Однако и правда спать пора, — зевнул Павля.

— Ща докурим и пойдём.

Олива, получив ответ Салтыкова, растерянно остановилась на полдороге. Ей вдруг стало не по себе. Она вспомнила Даниила, его поцелуи, его глаза, и ей стало стыдно. Тоже, поскакушка какая, сорвалась посреди ночи, побежала… Приехала к одному, побежала к другому… «А если б он так же от меня к Никки побежал?» — молнией промелькнуло у неё в голове. Нет, Даниил на такое не способен, подумала Олива. Каким бы эгоистом и стервецом он ни старался выглядеть, однако не может он сделать подлость, так же как украсть, убить…

«Да и смею ли я, такая мерзкая внутри, думать о нём плохо? — подумала она, — Я, которая, встречаясь с одним, побежала среди ночи к другому?! Милый мой, любимый, прости… Я тебя люблю, тебя, тебя одного…»

Мими Целикова, та самая, которую Салтыков некогда безуспешно пытался зазвать к себе на квартиру во время рождественской встречи форума, общалась с Оливой по интернету. Год назад, после того, как Олива, выдворенная с форума Ккенгом и Ириской, разом потеряла с Архангельском все связи, она нашла Живой Журнал Мими. И, хотя на форуме Мими и Олива не пересекались, да и та (Олива хорошо помнила) не участвовала в эпицентре событий того скандала — это была хоть какая-то ниточка, которая, как Олива втайне надеялась, ещё могла вернуть ей доступ к любимому городу. Как и Салтыков, Олива довольно легко сходилась с новыми людьми, только вот расставаться ей с ними, в отличие от него, было тяжело. Наверно, оттого, что расставаться приходилось много, ведь Оливе, с её московской репутацией лохушки, очень трудно было заводить друзей. И к тем людям, которые, в силу хорошего воспитания, не слали её куда подальше при первой возможности, а были с ней приветливы, Олива привязывалась намертво, наивно веря, что они теперь останутся в её жизни, выворачивала им наизнанку всю душу, и всякий раз горько недоумевала, когда после такого, казалось бы, тёплого общения, люди неожиданно отдалялись от неё.

Но с Мими, как ни странно, было иначе. Втайне боясь, что та её пошлёт или проигнорит, Олива оставила ей в ЖЖ комментарий; и Мими, к вящему удивлению Оливы, с радостью откликнулась. Так девушки начали общаться сначала в ЖЖ, а потом и в аське. От Мими же Олива вкратце и узнала все архангельские новости — и про переезд Ккенга в Москву, и про его блог, и про похождения Салтыкова на турбазе, и его скандал на клубной вечеринке. Вот правда что Мими, хоть и была круглой отличницей, даром красочного описания, как Олива, не отличалась: рассказывала она обо всём сухо, сжато, как по протоколу. Такими же сухими и малоинтересными были и её посты в ЖЖ, обильно, впрочем, сдобренные красивым бело-розовым дизайном с рюшечками и редчайшим в те поры изящным вордовским шрифтом Monotype Corsiva, который она, в силу своего немаленького интеллекта, додумалась вручную вставить в ЖЖ, в то время, как Олива, захотевшая себе такой же, ископала для этого все мыслимые и немыслимые настройки, но так и не разобралась, что к чему.

Мими была, что называется, «хорошая девочка Маша». Такой, по крайней мере, представлялась она Оливе, которая судила лишь по её постам и манере переписки. Писала она на редкость грамотно (в то время, когда интернет только начинал входить в обиход людей, безграмотность была обычным явлением), но записи её, вкупе с оформлением, попахивали какой-то слащавой и ненатуральной эссенцией. Свой эпистолярный жанр Мими щедро пересыпала галлицизмами и так называемыми «позитивностями» — в конце каждого своего поста, независимо от того, какую окраску он нёс, она неизменно приписывала: «Жизнь прекрасна!» и «Всех люблю!» Оливу такие приписки почему-то очень раздражали, ибо она искренне не могла понять, как может быть прекрасна жизнь, если в том же посте описывается хамство и бескультурье людей вокруг и всеобщая серость окружающей действительности, и уж тем более «Всех люблю!» с этим не вяжется ну никак. Да и как можно любить всех? И Оливе, вкладывавшей в слово «любовь» иное понятие, чем просто симпатично-хорошее отношение к окружающим, казалось, что люди, говорящие это, кривят душой, а на самом деле не любят никого.