— Я не могу больше плыть! У меня одышка…

Он забарахтался в воде, погрёб назад. Олива плавала поодаль и наблюдала, как он поспешно вылезает на берег, и её сосало тоскливое чувство. Нет, не за такого «принца» она мечтала выйти замуж. Одышка у него, видите ли…

— Оля, вылезай! — опять крикнул Салтыков с берега.

— Нет! — Олива захохотала и сделала в воде «колесо», — Эй, пацаны, идите купаться!

Рискнул Флудман. Он разделся до трусов и поплыл к Оливе.

— А ты умеешь в воде делать кувырок вперёд и назад? — спросила она.

— Не, — ответил Флудман.

— А я умею. Смотри!

Олива сделала сальто в воде, потом двойное колесо, затем тройное. Затем проплыла несколько раз под ним.

— Лёха!!! — послышался с берега крик Гладиатора, — А ну, вылезай давай! Кто будет деревья таскать? Хватит прохлаждаться!

Флудман и Олива поплыли к берегу. Вылезши из воды, Лёха пошёл подсоблять Гладиатору, а Олива ещё медлила на берегу, выжимая воду из своих длинных волос.

— Что тебя вечно куда-то тянет! Давай в палатке посидим, — закапризничал Салтыков.

— Ну вот ещё! — презрительно фыркнула Олива, — Что же я, целый день шла на Медозеро, чтобы весь поход в палатке проваляться? Ты как хочешь, а я пойду купаться. Эй, кто со мной?

Вызвался Гладиатор. Он и Олива одновременно вошли в воду и поплыли синхронно в лучах заката.

Салтыков же, стоя на берегу, злобно и ревниво смотрел им вслед.

На Медозеро опустилась тёмная августовская ночь.

Лишь со стороны самого озера, застывшего, как зеркальная гладь, виднелась в тёмно-синем небе безмолвная светлая полоса, прочерченная чёрными силуэтами прибрежных сосен. За этими-то соснами и пропадал в темноте леса одинокий костёр, свет от которого неяркой звездой просвечивал между деревьями.

Впрочем, костёр сей, согласно шашлычной инструкции, уже почти перегорел, и лишь горячие оранжевые уголья золотыми искрами потрескивали в темноте. Именно на таком огне и полагалось жарить шашлыки, которые Флудман и Хром Вайт пока только насаживали на шампуры.

— Луку, луку побольше насаживай! — руководил Хром Вайт, — Я лук — ужас как люблю!

Гладиатор, выкупавшись в Медозере, сидел у костра в одних плавках, играя в отблесках огня своим накачанным, мускулистым телом. Олива, накинув поверх купальника ветровку и распустив сушиться свои длинные, мокрые от купанья волосы, села на бревно рядом с ним. Она чувствовала жар, исходящий от тела Гладиатора, а Гладиатор близко ощущал запах её волос. Он вспомнил, как днём она плавала в озере, выделывая перед ним в воде сальто-мортале, вспомнил её прыгающую под купальником большую грудь, и ему захотелось придвинуться к ней поближе, вплотную…

Олива почувствовала ещё больший жар, исходящий от его тела, но вместо того, чтобы отодвинуться, придвинулась к нему сама.

Внезапно сзади послышался чей-то знакомый кашель. Олива обернулась, но ничего не увидела в темноте, хотя и догадалась, откуда был слышен этот кашель и кому он принадлежал. Но в данную минуту ей меньше всего хотелось думать об этом.

— Тащи гитару, Хром! — распорядился Гладиатор, когда шашлыки уже ровными рядами жарились на угольях.

Олива от восторга аж захлопала в ладоши.

— Класс! Что петь будем?

— Давайте «Снежную Королеву», — сказал Хром Вайт, настраивая гитару.

Олива с радостной готовностью уселась посередине. Она обожала песни под гитару, особенно в кругу молодёжи тихим летним вечером. Господи, как она, бывало, завидовала тем компаниям во дворе, что по весне лабали на гитаре нехитрые цоевские мотивчики и нестройно подпевали своими ломкими юношескими голосами! Как ей хотелось тогда, в пятнадцать лет, выйти к ним, и присоединиться к песне! Но она не могла — она, Филипок, с которым никто не дружил и никто никуда не звал. Тогда Олива злилась на эти компании с гитарой, но в глубине души понимала, что злится она оттого, что завидует. Завидует, что они, те, что сидят внизу во дворе — вольны и свободны, что для них и эта весна, и этот двор, и эта гитара. Для них, а не для неё, жалкой и презренной чмошницы…

И вот теперь, здесь, в Архангельске, в городе счастья, исполнились все её сокровенные мечты. И эта ночь, и это волшебное озеро, и эти ароматные шашлыки на углях, и чаёк, уютно булькающий в котелке, и красавцы-парни, окружающие её — всё это реально. И песня эта, перемежаемая красивыми аккордами металлических гитарных струн — лунным серебряным светом льётся прямо в сердце.

— У тебя на ресницах я слезинки не встречу,

Только серые льдинки у тебя на глазах…

Я отдал бы полжизни за один только вечер,

Проведённый с тобою в тишине при свечах…

Олива самозабвенно пела вместе с ребятами, и не остановилась, даже когда мимо них тенью прошёл мрачный, угрюмый Салтыков, и с ненавистью посмотрел на неё. На какое-то мгновение Оливе стало стыдно, в голове щёлкнуло: «Встань и подойди к нему!» — но вставать с насиженного места не хотелось, а подходить к Салтыкову — тем более.

«Подойти к нему? Перебьётся: я ему ничего не должна, — мысленно рассуждала она, продолжая петь, — Если и был у меня долг… — Олива вспомнила, как он заплатил за её общежитие и за пиццу в Питере, — Если и был долг перед ним, то я уже отдала с лихвой эти деньги… И вообще, нет никакого Салтыкова, а есть эта ночь, этот костёр и эта песня. Подло с моей стороны, но меня столько лет топтали в грязь, чмырили, унижали… У меня никогда не было счастья. Я заслужила; мне теперь всё можно!..»

И она вдохновенно, полной грудью, завела припев:

— А теперь ты нежная, королева снежная,

Распустила волосы по белым плечам…

Распустила волосы, но не слышно голоса,

Потому что заняты губы у тебя…

Подоспели шашлыки — гвоздь программы.

Хром Вайт, отложив гитару, бросился раскладывать овощи и мясо по мискам. Поднялась радостная предшашлычная суета, присущая всем пикникам и шашлыкам на свете. Застучали шампура, засуетились, задвигались, заговорили все разом, как стая голодных голубей у рассыпанного пшена.

— Вот этот шампурчик, поподжаристей…

— Помидорчиков побольше положи!

— Олива, ты огурцы нарезала?

— Вилки, вилки берите!

— Кому ещё добавки?

— Ммм… Горячо!

Салтыков, хоть и не принимал участия в общей суете, и злился и на Оливу, и на всех остальных, всё же не мог пропустить шашлык мимо рта. Он молча, ни на кого не глядя, взял свои два шампура, отошёл в сторону и там уже принялся грызть своё мясо, как обиженный пёс.

Он исподлобья смотрел на Оливу в обществе ребят, и пузырёк ненависти к ней откуда-то из глубины поднимался к его горлу. Салтыков сравнивал себя с Гладиатором, и сравнение было явно не в его пользу. Ему хотелось вскочить и раскидать в разные стороны всех этих гадов, что сидели сейчас по ту сторону костра; хотелось оторвать ноги этой суке Оливе, которая уже забыла, что она ему обещала; главным образом хотелось обрушить весь свой гнев на неё, выдернуть ей волосы, избить, ошпарить кипятком из чайника, обезобразив это дерзкое, юное лицо так, чтобы на неё вообще больше никто не смотрел. Но он продолжал сидеть в стороне, угрюмо жуя непрожаренное мясо и чувствуя, как ненависть и досада тяжёлым комком подступают к горлу.

А Оливе в этот момент всё казалось восхитительным — и шашлык, и чаёк, от души заваренный в походном чайничке, и печенье юбилейное, душистое и громко-хрусткое. Даже то, что кружка была на всех одна, и её передавали из рук в руки, несло для Оливы какой-то торжественный, волнующий смысл.

— Вкуснота! — нахваливала она, с увлечением облизывая измазанные в соусе пальцы.

Наевшись до отвала, Олива опять захотела купаться.

— Ктулху хочет купаться! — заявила она и побежала к воде.

Вода в озере была тёплая-тёплая. Кругом было темно; лишь еле заметным отсветом отражалось в прозрачно-фиолетовой воде белая полоска ночного неба с северной стороны.