— А мне как-то по барабану, — признался Павля, — Это раньше, в школе из-за контрольных парился, а щас…

— Дак чё, мне тоже по барабану, просто больше из-за неизвестности психуешь, — сказал Салтыков, — Вот и щас тоже думаю: диплом получу, а дальше куда? Раньше всё как-то проще казалось: сначала в школе жизнь на десять лет вперёд была расписана, потом универ… А щас вот и не знаю, куда мне после диплома податься…

— Как куда? — изумился Кузька, — Разве ты не будешь работать в конторе своего отца?

— Ну и чё я там в этом Гражданпроекте заработаю? Это же госпредприятие, платят там копейки! А я хочу свой собственный бизнес, хочу много денег…

— Ну, в Архе ты много денег не заработаешь, — отрезал Павля, — За деньгами это тебе надо в Москву или в Питер ехать…

— Вот я и думаю щас над этим… Остоебенило мне тут всё — может, правда в Москву податься…

— Ну-ну, подался один такой, — неожиданно встрял в разговор молчавший до этого Негодяев, — А жить ты там где собрался? На заднем дворе, в собачьей конуре?

— Почему в собачьей конуре? — обиделся Салтыков.

— Ну, а где? Ты хоть знаешь, сколько там одно жильё стоит снимать? Без штанов останешься! — ехидничал Димас, — И какой ты там бизнес собрался мутить без прописки? Говно на телеге вывозить?

— Ну почему сразу говно? Ты, Негодяев, любишь всё усложнять, тебя послушать, дак вообще хоть ничего не предпринимай, знай сиди себе на жопе да штаны протирай…

— А тебя послушать, дак такую чушь городишь, что в зубы не возьмёшь, — огрызнулся Дима, — Всё, я пошёл домой, не могу больше твою чепуху переваривать.

Он холодно попрощался за руку с приятелями и, подняв воротник и засунув руки в карманы, зашагал семимильными шагами в сторону центра.

— Психует, — глядя ему вслед, ухмыльнулся Мочалыч, — До госов его не допускают, вот и нервничает…

— Да и хуй с ним, путь психует, — отозвался Салтыков, прокручивая что-то в своём уме.

— Слушай, — осенило вдруг Павлю, — А может, тебе реально… Оливу на это дело склеить? А?

— Оливу?..

— Ну да! А чё? И прописку в Москве получишь, и жильё!

— Гы-гы!

— А чё «гы-гы»? Какая разница, как пролезть в Москву, главное ведь зацепиться!

Салтыков притормозил у перекрёстка, раскурил сигарету, задумчиво выпустил в морозный воздух облачко дыма.

— Паха, да я уже думал об этом…

— И чего? Ой, да не загоняйся — чем тебе не девчонка? Ну, не понравится, дашь ей пинка потом, когда свои дела сделаешь…

— А этот её, членистоногий?

— Тоже мне, проблема! Сегодня есть он, завтра нет!

— Да это ещё как сказать… Он, конечно, дурак, каких поискать…

— Ну, не такой уж, положим, и дурак, — Павля скептически склонил набок голову, — Гляди, однако, как бы этот членистоногий тебя не обошёл.

Салтыков, задетый за живое, швырнул бычок на асфальт, с психом затоптал. Вот уже месяц, как он, увидев Оливу вживую, подумывал о ней, несмотря на то, что нравился ему совсем другой тип девчонок. Эта странная москвичка произвела на него некоторое впечатление, хотя, конечно, если бы она не жила в Москве, не говорила с акцентом на «а», и если бы не смотрел на неё с таким обожанием Сорокдвантеллер — Салтыков вряд ли бы вообще обратил на неё внимание. Ну и, разве что, если бы девчонок больше не было в округе, как это произошло однажды с Мими Целиковой.

— Гы-гы! Паха, смотри-ка, кто идёт навстречу!

Павля посмотрел на противоположную сторону дороги и от изумления аж присвистнул.

— Эге! Да это же членистоногий!..

— Вспомнишь говно…

— Тихо ты, ещё услышит!

— Да с чего, оттуда не услышит, — уверенно сказал Салтыков.

— Однако глянь-ка, он не один…

— Девчонка с ним какая-то…

— Олива, что ли?

— Да какая, к ляху, Олива? Глаза-то разуй!

— Фьююю! — Павля аж присвистнул, — Вот так компот…

Между тем, «членистоногий» приблизился к парням, ведя за руку какую-то низкорослую девчонку в дутом пальто, белой шапке и белом, завязанном снаружи шарфе. Даниил (ибо это был он), по-видимому, не узнал Салтыкова и Павлю: прошёл мимо них, отвернув от ветра лицо, и даже не поздоровался. Девушка, шедшая рядом с ним, почему-то хромала; лица её Салтыков не разобрал.

— Гы-гы! — пустил Салтыков им вдогонку.

— Мндооо! — издевательски протянул Павля, — Интересно, Олива-то знает, или ещё нет?

— Не знает, дак узнает… Всё впереди…

Мимо проехала какая-то замызганная «легковушка», окатив парней грязным снегом из-под колёс. Матерясь, Павля отскочил от края тротуара, начал суетливо тереть свои джинсы.

А Салтыков, погружённый в свои соображения, даже не заметил этого.

Олива, после своей встречи с Даниилом, и правда сильно изменилась, как внешне, так и внутренне. В осанке появилась уверенность; затравленный взгляд исподлобья сменился открытой, дружелюбной улыбкой. С учётом того, в какой короткий срок произошли все эти метаморфозы, это действительно был прорыв. Но, наряду с этим, случилось то, чего Даниил меньше всего хотел: она впала от него в наркотическую зависимость.

Он понял, что всё зашло слишком далеко. Надо было уходить: и чем скорее, тем лучше.

Даниил видел, что они переступили черту. Олива стала слишком близка ему, но эта близость — он знал это — не принесла бы им обоим впоследствии ничего, кроме горя. Он знал, он видел, чем кончаются подобные истории. Обузой, гнётом несвободы. Истериками, скандалами, взаимной ненавистью. Разрывом, и снова ненавистью. А если, не дай бог, ребёнок? Сколько их — несчастных детей несчастных родителей, растут в развалившихся или отравленных ненавистью семьях!..

В ту ночь, когда Олива, судорожно вцепившись в его куртку, отчаянно мотала головой и рыдала, Даниил посмотрел на её лицо, и вдруг увидел на месте молодой девушки пятидесятилетнюю бабу. Отяжелевшая, обрюзгшая от возраста, утерявшая былую красоту, она топала ногами и скандалила, орала: «Я тебя ненавижу!!!» А он смотрел на неё, и испытывал к этой женщине двоякое чувство: жалость и ненависть. Жалость — потому что она была с ним несчастна. А ненависть — потому что он знал, что из-за неё жизнь его прошла ни за понюшку табаку. Несчастлив он был с ней, со своей старой, давно нелюбимой женой…

Нет, не такой жизни хотел себе Даниил.

Надо было уходить, пока не поздно. И он ушёл.

Ночью он плохо спал. Он думал о ней. Его даже подмывало плюнуть на всё и пойти на ж/д вокзал, зная, что она там дожидается своего поезда. Но он сдержал себя. Сказал себе «нет». И не пошёл.

И так он промаялся около трёх недель. До той поры пока, не выдержав этой душевной маеты, не оказался в объятиях Никки.

Иногда он тоже думал: а не ждёт ли его то же самое с Никки? Но нет — никаких подобных видений ему не приходило. С ней он не видел себя в старости. И от неё не исходило тех тяжёлых, прилипчивых флюидов, как от Оливы. С ней ему просто было покойно, хорошо.

И он, хоть и по-прежнему говорил, что не свяжет себя отношениями — нырнул в эти отношения с Никки, как в беспамятство.

Олива, приехав в Москву, была зла на Даниила. Потом, когда волна обиды сошла, как это бывает у вспыльчивых, но отходчивых людей, она стала думать, что надо бы помириться. Надо бы написать ему письмо, что ли… Ведь и поссорились-то по её собственной дурости. Но, с другой стороны, он мог бы не уходить так легко… Если бы любил по-настоящему, не ушёл бы.

Но он и не писал ей в агент, вот в чём дело. Может, тоже обиделся. Ведь она кричала на него, что ненавидит. Любой бы обиделся на такое.

И вот как раз в тот момент, когда она решилась, наконец, сделать первый шаг к примирению, на горизонте вновь нарисовался Салтыков. Точнее, нежданно-негаданно объявился со звонком на мобильный.

— Привет-привет! Не разбудил? — раздался в трубке салтыковский голос, — С праздником тебя! Ик… С днём святого Валентина…

— Спасибо… — растерянно произнесла Олива, поняв, что её собеседник по случаю праздника уже успел прилично поднабраться.