— Архангельск город тесный, — посетовал Капалин и, не теряя времени, тут же слился.

— Неужели ты меня не помнишь? Я Лена Фокина…

— А-а, — равнодушно протянул Салтыков, — Ну да, конечно, помню… Но со времён лицея столько воды утекло… Ты пить что-нибудь будешь?

— Не откажусь от «Маргариты».

Девушка села рядом с ним, красиво скрестив длинные, стройные ноги, закурила тонкую дамскую сигарету. Салтыков равнодушно скользнул взглядом по этим ногам, но не испытал ничего, кроме тоскливой скуки. Ему совершенно не о чем было говорить с этой Фокиной.

— Ты чего такой загруженный сидишь? Что, кто-то умер?

— Почему сразу «кто-то умер»? — нехотя пробурчал Салтыков, — Просто у меня нет настроения…

— Хочешь, подниму? — блондинка обвила его шею одной рукой, — Пошли танцевать!

— Извини, я… трезвый не танцую…

— Что ж? Это легко исправить.

Ночью Салтыков никак не мог уснуть, хоть и выпил вечером прилично. На душе у него было тоскливо и беспокойно. Он включил телефон, снова и снова смотрел на портрет Оливы. И, несмотря на то, что на часах было уже полчетвёртого ночи, он, не выдержав, принялся строчить ей смс:

«Я тебя люблю!!! Я ночами спать не могу — просыпаюсь, а все мысли только о тебе!!! Если б ты знала, как мне хреново в этом Архангельске! Здесь нет тебя, и поэтому всё бесит. Я не могу без тебя, любимая!!! Если б ты знала, как я хочу к тебе!!! Я более всего хотел бы сейчас обнять тебя, и ни о чём не задумываться».

Однако ответ Оливы, пришедший почти сразу же, ударил его, как обухом.

«Как ты можешь так говорить про Архангельск?! Ты что, намекаешь на то, чтобы перебраться ко мне в Москву? Я тебе уже сказала — в Москве мы жить не будем! Ты говоришь, что тебя Архангельск бесит, потому что меня там нет, а меня Москва бесит в принципе. Ты даже представить себе не можешь, как я задыхаюсь в этом городе!»

«А ты, вероятно, не можешь себе представить, что такое провинциальная тоска! — раздражённо ответил Салтыков, — Когда ничего вокруг тебя годами не меняется, и ты чувствуешь, что вся настоящая жизнь проходит где-то мимо…»

«Да? А ты не знаешь, что такое тоска столичная! Ты понятия не имеешь, что такое одиночество в толпе! — взъелась Олива, — Если б ты был в моей шкуре, я бы посмотрела, как бы ты запел! Ты хоть знаешь, как я тут живу? Знаешь, нет? Москва давит меня, я чувствую себя здесь просто никем! Я устала от этих громоздких домов, от этих шумных, загазованных проспектов! Меня уже тошнит от этого зачумленного метро, от этой безразличной толпы людей, которым нет до меня никакого дела…»

Салтыков прочитал её эсэмэску, представил себе Оливу, маленькую, растерянную, крохотную песчинку, которую заглатывает безжалостная толпа — и ему до боли в висках захотелось, чтобы она лежала здесь, с ним рядом. Ему до смерти захотелось услышать её голос с непривычным акцентом, который почему-то заводил его хлеще виагры, и Салтыков, недолго думая, набрал её номер.

— Мееелкий!!! — простонал он, едва дождавшись её ответа.

Олива молча подошла с телефоном к окну. Ей с трудом верилось, что так хорошо слышный в телефоне голос Салтыкова доносится из-за полутора тысяч километров…

— Мелкий, я люблю тебя, мелкий! Я не мог уснуть, не услышав твой голос! Скажи мне что-нибудь, пожалуйста…

— Ну, я не знааю, что я тебе скаажу… — протянула Олива.

— Скажи, мелкий, ещё что-нибудь скажи! Умоляю тебя! Меня так завораживает твой голос…

«У него там что — утренний стояк, что ли?» — невольно подумала Олива. И почему-то именно в этот момент ей вспомнилось, как невоздержанный Салтыков практически на глазах у всех кончил на балконе.

— А почему ты никогда днём мне не звонишь? Почему только ночью? — вслух спросила она, — Позвонишь на пять минут, а потом я уснуть не могу… Ну нафига так делать-то?

— Мелкий, ну не сердись на меня, пожалуйста… Мне так плохо тут без тебя одному…

Впрочем, в Архангельске в эту ночь не только один Салтыков не мог уснуть. Не спала в своей постели и Мими. Злые слёзы душили её: всё оказалось напрасно! Кажется, колдовство старухи Лидии не принесло никаких результатов…

Да, как видно, и впрямь никаких результатов не дало это колдовство.

Как ни сильна была энергия ненависти Мими к своей сопернице, как ни могучи были магические чары старой поморки, потомственной ясновидящей Лидии, как ни страшен был чёрный обряд, проведённый в августовское полнолуние на Вологодском кладбище, с мешанием ножом воды в тазу против часовой стрелки, жутким заклинанием «Беги, водица, в неурочный час ко злой, лихой змее Оливии, да подмени все её соки на воду», и последующим сожжением фотографии жертвы — Олива по-прежнему оставалась жива-здорова и по-прежнему любима Салтыковым до обожания.

— А ты сразу хочешь результат? Сразу ничего не бывает, — убеждала Немезида вконец отчаявшуюся подругу.

— Да не будет никакого результата, — махнула рукой Мими, — По-моему, эта ясновидящая Лидия — просто шарлатанка. Два месяца прошло — где результат? Глупости это всё. Не верю я в это…

— Зачем же ты к ней ходила, если не веришь?

— Отчаяние меня толкнуло.

Немезида промолчала. В глубине души она тоже понимала, что вся эта магия — чушь из Средневековья, и больше ничего. Высшая справедливость, о которой она говорила когда-то Мими — не более чем осознание того, что всё в этом мире прах и тлен, и вся их мышиная возня с войнами, неразделённой любовью, соперничеством и прочим — ничто по сравнению с Вселенной. Пройдут годы, и всё сотрётся временем, всё перестанет иметь значение — и слёзы, и любовь, и ненависть, и победы, и поражения. А энергетика, биополя и прочие сверхъестественные силы, во что люди верили и будут верить вне зависимости от прогресса цивилизации — всего лишь обманка, такая же, как религия. Никакая энергия ненависти, даже самая сильная, не может никому причинить вреда до тех пор, пока она потенциальна.

Но не объяснять же это Мими в её состоянии! Немезида знала — это не только бесполезно, но и попросту опасно. Пусть уж лучше верит в карму и высшие силы, ходит к бабкам, чем превращает потенциальную энергию своей ненависти в кинетическую…

Впрочем, справедливости ради надо заметить, дела у Оливы были на самом деле далеко не так хороши, как казалось. Вернувшись после отпуска домой, она вдруг осознала, что не может больше жить, как жила раньше; Москва с её ежедневными толпами в метро, пробками на дорогах и громадными зданиями стала напрягать Оливу как никогда. К тому же, после столь бурного «отдыха» с такими приключениями девушка почувствовала себя уставшей и разбитой; у неё не было никакого желания вновь выходить на работу — её организм после всех треволнений, что обрушились на неё, требовал сна и покоя. Но, оставшись сидеть дома, Олива почувствовала, что ей от этого не лучше, а, наоборот, только хуже. На неё навалилась страшная тоска и депрессия; можно было бы всё списать на осень, но тут не одна только осень оказалась виновата. Олива как никогда почувствовала себя в этом городе одинокой. Во-первых, не было рядом Салтыкова, а его смски, которые он строчил ей по десять раз на дню, как-то не спасали. А во-вторых, она остро почувствовала, что ей стало не хватать чего-то, что раньше как-то скрадывало пустоту её одиноких вечеров. Олива долго не могла сообразить, что же именно исчезло, образовав в её жизни какой-то вакуум. И, заметив, наконец, что вот уже вторую неделю телефон молчит в тряпочку, поняла, что из её жизни исчезли подруги.

Яна, после того как уехала из Архангельска, больше так ни разу и не объявлялась. А вскоре произошёл инцидент, вследствие которого и Настя поссорилась с Оливой.

Настя Волкова по характеру была чем-то схожа с Салтыковым. Она была не просто обаятельна — она могла быть прямо-таки шикарна, когда ей этого хотелось. Несмотря на предрасположенность к полноте, она была красива, но не кукольно-красива, как Яна, а красива именно своим шармом, своей уверенностью, своим искромётным чувством юмора. Вот только беда была в том, что, как и Салтыков, она была легкомысленна и подчас совершенно не придавала значения своим словам. Настя легко кружила головы парням, обнадёживала их и так же легко обламывала. Закружила она голову и Майклу.