— Смотреть, блин, надо! — выругался он.

Олива подняла на прохожего пьяные от муки глаза и не сразу узнала в высоком парне с капюшоном на голове одного из салтыковских приятелей — Кузьку.

— А, это ты… — узнав Оливу, пробормотал он.

Не останавливаясь, Кузька пошёл дальше к автобусной остановке. Он шёл так быстро, что Оливе, чтобы не отстать от него, приходилось бежать вприпрыжку.

— Ты представляешь, Салтыков смылся! Меня из квартиры выперли!

— Сочувствую, — сухо сказал Кузька, не глядя на неё.

— Может, хоть ты знаешь, где он прячется, зараза такая?

Кузька нахлобучил капюшон на лицо, спасаясь от ледяного ветра.

— Оль, не знаю. Спроси у Негодяева.

— Да я спрашивала, он сказал, не то в Питер он смылся, не то в Москву. А вот куда именно? И к кому?

— Оль, ну чё ты меня-то спрашиваешь? Он же мне не докладывал, — с досадой сказал Кузька, уже стоя на автобусной остановке, — Да и знал бы, не сказал. Потому как не моё это дело.

Олива недоуменно воззрилась на него.

— Так, я не понимаю! Ты, вообще, на чьей стороне? На моей или на его?

— Ни на чьей. Мне откровенно похуй. Плохо это или хорошо — своих проблем хватает…

— А-а… Вот ты, значит, как, — горько усмехнулась Олива, — Ну, теперь мне всё понятно…

— Что тебе понятно?! — неожиданно разозлился Кузька, — Да на мне, если хочешь знать, два кредита висят! На работу по специальности нигде не берут! Ну и что? Я же не плачу тут стою, не рыдаю! Не гружу всех своими проблемами! Всё, Оля, давай успокаивайся. А мне некогда тут с тобой лясы точить. Вон мой автобус идёт…

Автобус-пазик и правда подошёл к остановке, и Кузька, не оборачиваясь, поспешно запрыгнул в него. Олива бесцельно проводила автобус мутным взглядом своих каких-то разом выцветших глаз и, вздохнув, позвонила Гладиатору.

… Через час они уже сидели на скамейке в одном из унылых архангельских дворов. Пустынно было вокруг; лишь каркали на чёрных обледенелых сучьях дерев замёрзшие вороны да смотрел своими тёмными провалами пустых глазниц-окон старый обшарпанный блочный дом.

Гладиатор сидел, поставив у ног свою тяжёлую сумку и старался не смотреть на плачущую рядом с ним Оливу. Она же сидела, сгорбившись и, обхватив голову руками, раскачивалась, как маятник, взад-вперёд, взад-вперёд.

— Вот так вот, Слав. Всё ради него бросила, дом, институт, работу… А он… поимел и выбросил, как использованный презерватив…

— Оль, а на что ты надеялась? — всё так же, глядя в пространство и не прикасаясь к ней, отвечал Гладиатор, — Какой ты хотела получить результат? Рано или поздно это должно было произойти…

— Но я-то думала, что он меня любит! Если б я знала, что так будет…

— Да всё ты знала, Оль. И тебе много раз говорили.

— Что же мне теперь делать?

— Езжай в Москву. Восстанавливайся в институте. Устраивайся на работу.

Олива невесело усмехнулась.

— Как у тебя всё просто! А что я матери скажу? Что жених меня послал?

— Оль, а что бы ты хотела? У тебя есть другие варианты?

— Нету вариантов, — всхлипнула Олива, — Под поезд броситься — вот и весь мой вариант…

— Глупости не говори.

Олива молча вытерла глаза, сурово глядя вдаль. Она поняла только одно: поддержки ей ниоткуда не светит. Ниоткуда. И в этот самый момент она осознала, что нет смысла сидеть и плакать перед Гладиатором. Он помогать ей не будет, впрочем, как и все.

— Я на тренировку опаздываю, — произнёс он, заметно тяготясь её обществом.

— Иди, — равнодушно сказала Олива, — Я тебя не держу.

— Не грусти, Оливкин, — он потрепал её по плечу и встал.

Олива вдруг прыснула от смеха.

— Ты чего?

— Да так, — отвечала она, — Слышала где-то или читала, уж не помню… Тебе грустно? Ну ты не грусти! И сразу зашибись весело стало, танцуй-пой, где моя гармонь…

— Ну, видишь, ты уже и смеёшься. Значит, всё не так плохо, — сказал Гладиатор, — А мне, правда, надо на тренировку…

— Ой, всё. Иди уже.

После того, как ушёл Гладиатор, Олива посидела ещё на скамье минут двадцать, пока холод не погнал её дальше. Но во время ходьбы стало ещё холоднее; ледяной ветер так и пронизывал насквозь её тщедушное тело. Она сцепила зубы; её била крупная дрожь. Хотела было заплакать, да слёз уже не осталось.

«Плохо, Господи, как же плохо! Нет больше сил так жить; да и не хочу я жить так. Не могу и не хочу… — стуча зубами, думала она, — Жизнь моя разрушена; дома нет, любимый человек оказался гнусным предателем, а друзья… Да какие они мне, в жопу, друзья. Друзья они были, когда могли прийти в гости и пожрать халявной пиццы… Вот тогда они были друзья. Да и то не мои — Салтыкова…

Нет, гнусно жить, мерзко жить, бесполезно жить.

Не хочу я так больше жить. Не хочу и не буду…»

Как сомнамбула, она зашла в галантерею и купила упаковку лезвий для бритвы. Затем вышла и снова принялась бесцельно петлять по городу, пока ноги сами не привели её к единственно возможному месту — ж/д вокзалу.

В зале ожидания народу было немного — какие-то командировочные мужики, группа студентов-туристов с лыжами и рюкзаками на плечах. Олива услышала за спиной смешок и, отнеся его на свой счёт, сгорбилась и поспешила на другой конец зала.

— Серёга, а я тебе говорю — не выход это, — говорил своему приятелю командировочный, — Вот, эта неудачница… — он указал на Оливу.

Дальше она не слышала. Единственное слово застряло у неё в сознании: эта неудачница. Неудачница. Она неудачница, и это ясно всем и каждому, кто на неё взглянет.

Права была Яна. От себя не убежишь.

Спотыкаясь, Олива вышла на платформу, побрела вдоль рельс. Она сама не заметила, как миновала платформу, как пошла, ничего не соображая, прямо по шпалам. Рядом с ней, на соседних рельсах, грохоча, тащился товарный состав, и на какой-то момент Оливе пришла решимость покончить со всем этим прямо сейчас. Но она стояла и стояла, как парализованная, ожидая непонятно какого подходящего момента, чтобы нырнуть под колёса.

Состав проехал. Олива пересекла пути и побрела прямо по снегу, проваливаясь по колено, туда, где одиноко маячило заброшенное здание лампового завода.

Войдя в здание, она села на бетонный пол. Сняла куртку. Достала из кошелька лезвие бритвы. Ещё минуту помедлила, держа лезвие в дрожащих пальцах. Оставалось только полоснуть — и всё. И никто не спасёт…

«А тебе надо, чтоб тебя спасали? — криво ухмыльнулась она, — Режь смелее, Олива, не трусь… Тебе больше в этой жизни делать нечего…»

Она зажмурилась и быстро полоснула бритвой по руке. На образовавшемся порезе тут же выступила кровь.

От вида крови ей стало дурно. Голова закружилась; перед глазами вдруг, как наяву, мелькнул тот согнутый на покрывале покойник.

«О Боже, вот почему мне так было жутко тогда, летом… — пронеслось в её голове, — Я не знала тогда, а ведь это был знак свыше…»

— Оля, зачем?

Она открыла глаза.

Перед ней стоял, склонившись, Даниил и смотрел на неё своим грустным взглядом больших зелёных глаз.

(КОНЕЦ)