Володя Яновский не мог припомнить случая, когда бы Сашка Чекмарев или Димка Беззубов, с которыми он гонял обруч, читал книги или обменивался аквариумными рыбками, обижали или обманывали его. Они были задушевными, неразлучными друзьями. Ни его отец, ни дядя — никто никогда не жаловался на то, что кто-то их притесняет. Смутная тревога закралась в его маленькое сердце. В семье он был самым младшим. Его сестра Фира закончила 9 классов, а средний брат — Гарик — после семилетки собирался поступить в механический техникум. Володя знал, что он был им сводным братом, но еще не понимал, какой роковой чертой немцы отделили его от них. Он это понял на следующий день, 11 августа.
Группа евреев — человек двести, — собралась в небольшом скверике с покосившимися запыленными скамейками. Люди возбужденно и тревожно разговаривали, поглядывая на спокойно покуривающего немца и нескольких полицаев. Неожиданно из-за угла улицы выехали огромные крытые брезентом грузовики и оцепили толпу. Из них быстро стали выпрыгивать немцы и полицаи.
В этом маневре было что-то странное и страшное. Немцы торопливо подбежали к притихшей толпе и резкими голосами и жестами приказали всем лезть в грузовики.
Володя увидел, как страшно побледнел его отец. Мать судорожно гладила обеими руками голову его и Гарика.
— Мария, отойди с Володей в сторону. Вы русские — они вас не тронут... а для нас, — на его глазах выступили слезы, — кажется, конец...
Подошел переводчик и на ломаном русском языке закричал:
— Провожающиеся, прошу уйти на сторону!
Мать порывисто, будто от пропасти, потянула Володю за руку, и они быстро пошли туда, где стоял переводчик. К ним подошел офицер:
— Документы!
Мать показала ему паспорт. Офицер взял его двумя пальцами и сразу же вернул. Потом поднял за подбородок голову Володи и строго посмотрел в его глаза.
— Твой сын?
— Мой, мой сын! — с трудом подавила мать крик отчаяния: она видела, что ее мужа подталкивают к грузовику. Немцы деловито, но еще не грубо, подсаживали людей в кузова, — видимо, они предвкушали эффект неожиданности, когда эти загнанные люди поймут, наконец, куда их «переселяют».
Прошли годы... И разве не знаменательно, что уцелевший Владимир Яковлевич стал одним из тех, кто сурово покарал гнусных предателей.
На четвертый день, когда Борисов и Тарасюк, заканчивая работу, сдавали пожилому капитану дела, вошел Яновский.
— Товарищ подполковник, только что мне звонил Климов, — обратился он к Борисову. — Сказал, что его срочно вызывают в крайком, но он приглашает вас сегодня к себе.
— Спасибо, товарищ майор. Интересно, как он узнал, что я в Краснодаре? — спросил Борисов.
— Секретари все знают, — улыбнулся Яновский. — Нет, шучу... Я с ним утром разговаривал. Вы слишком увлеклись работой; но я по себе знаю, что подчас полезно переключить внимание на что-то другое, отдохнуть.
— Благодарю за содействие, товарищ майор, и за полезный совет, — засмеялся Борисов.
— Ну, тогда я пошел. До свидания.
Борисов всегда с уважением относился к Яновскому. Он и раньше был наслышан о нем, как о толковом, проницательном следователе, несколько раз с ним встречался, но это были мимолетные встречи. Теперь он убедился, что Яновский прекрасный, чуткий человек.
Борисов и Тарасюк не спеша шли по улице Орджоникидзе. Был субботний вечер. Под ногами похрустывал ледок на неровностях асфальта, в воздухе кружилась серебряная пыль изморози.
Быстро темнело.
Борисов и Тарасюк поднялись на второй этаж старого дома довоенной постройки, в котором Климов занимал небольшую двухкомнатную квартиру еще с довоенных лет.
— ...А я только что приехал. Был на заводе... Интересный почин... Но это для меня... Садись, Глеб Андреевич, сюда, в качалку. Только здесь я отдыхаю... в движении. — Климов был в веселом настроении. — Знаешь, в ней хорошо думается. А вы, Олег Митрофанович, садитесь на диван.
Борисов сел в кресло-качалку и сильно закачался.
— Неплохо. Может, и мне поможет? И долго нужно качаться, чтобы что-нибудь придумалось? — засмеялся он.
— Тебе, я думаю, — немного. А я сегодня позвонил Яновскому... Нужно было кое-что найти в архиве. Мы задумали коллективно написать книгу о подпольщиках нашего края. Если бы он не сказал о тебе, сам бы ты не догадался зайти?
— Упреки преждевременны, ибо «первым делом — самолеты». Не терпелось за что-нибудь зацепиться... Тереблю Краснодарский процесс.
— До сих пор возвращаешься?
— Понимаешь, рецидив. Кое-кто из команды дает о себе знать. Убили свидетеля с Брянщины. Как видишь, там аукнулось — в Москве откликнулось. И вот меня направили сюда.
— Нашел что-нибудь?
— Так... мелочи. Пока ничего существенного.
— Беспокойная у тебя работа...
— Лучше скажем: у нас! Пожалуй, у секретарей еще беспокойнее. Жизнь выдвигает новые и новые проблемы, а секретарь, как чуткий барометр, должен осмысливать все эти «ясно», «пасмурно» и своевременно реагировать на положительные и отрицательные веяния. Верно, секретарь?
— Значит, я, по-твоему, синоптик? Не согласен. Синоптик анализирует и обобщает сведения и со спокойной душой говорит: «Буря» и так далее. А мы с тобой должны делать так, чтобы всегда сияло солнце. Вот так, товарищ подполковник!
— А где же Вера Александровна? — спросил Борисов.
— Уехала в Ленинград защищать кандидатскую. Считает историю самой важной наукой.
— Хвалю: история — это опыт народный...
— Оно-то так, но она попотчевала бы вас лангетиком. Ну ничего. Сейчас что-нибудь сам придумаю. Бутылочка муската у меня где-то скучает по компании. В прошлую пятницу я только приехал. Был в Египте. Так что вы пока посмотрите фотографии...
Климов достал из книжного шкафа новенькую папку и протянул Тарасюку:
— Почти наглядное пособие для египтологов. Здесь и фараоны, и пирамиды, и сфинксы, ну... и наша делегация.
Климов наскоро приготовил ужин и пригласил гостей к столу.
— Итак, были мы в Каире, Александрии, ну, а главная наша цель — Ассуан. Каир производит впечатление большого муравейника. Жарко там, иногда пыльно. После нашей зимы просто изнывали от жары. И вот в таких условиях наши люди работают по-ударному; авторитет их колоссальный. Плотина получится под стать Хеопсовой пирамиде. Я там разыскал земляка-краснодарца... Иван Федорович Дробовников. Удивительно непоседливый человек. Строил Волго-Дон. Ему пятьдесят пять лет, а экскаватор в его руках — «как ложка у обжоры». Так его работу охарактеризовал один английский корреспондент. Полторы нормы в смену. Вот он... — Климов подал Борисову фотографию. — Мне сказал редактор, что ее напечатают в газете. Каково?!
— Знатно. Вот это человек! — заметил Борисов.
— В войну партизанил. Мы с ним были в одном отряде. Напористый человек, сильный, выносливый.
— И много в этом степном крае было партизан? — спросил Тарасюк.
— На территории Краснодарского и Ставропольского краев действовало сто сорок два отряда и мелких групп. Лесов у нас мало. Плавни выручали. Помню, выкатят, бывало, немцы орудия и садят по плавням. И вот однажды, когда подходила наша армия, немцы открыли шквальный огонь по партизанам. А сзади нас — немецкий отступающий фронт. Топчемся мы на пятачке, а маневрировать нет возможности. И тут подбегает к командиру и ко мне этот Дробовников и вызывается уничтожить батарею. Риск огромный, надежды на успех почти нет, но — делать нечего — побьют нас немцы снарядами... Мы и согласились. Я возглавил эту группу, и мы переправились через Кубань... По-нашему вышло — всыпали мы им по задам.
Климов помолчал.
— И вот парадоксы жизни: представьте себе, что его брат, Емельян, был заядлым полицаем. — Климов пожал плечами. — Братья — а враги. С одного крыльца пошли в жизнь... разными дорогами. Для всех одно воспитание, все пользуются благами жизни, и нет вроде почвы для вражды, а вот...
— Сейчас-то наш народ стал другим. После революции много оставалось «обиженных», и в войну все они всплыли. Но такие экстремальные условия, как война, неизбежно вызывают к жизни и отдельные случаи растерянности, паники среди пусть честных, но малодушных людей. А малодушие — это уже измена. — Борисов закурил и подошел к книжному шкафу. — Вот я вижу у тебя книги о войне. Правдиво ли в них показана война? Правдиво. Книги волнуют... Грандиозность подвига потрясает... Результат — наша победа. Но можно ли средствами искусства в должной мере передать подрастающему поколению представления, полностью соответствующие атмосфере военной поры? Как передать смертельную усталость души и тела, апатию и подчас равнодушие к своей судьбе: «Только бы все это хоть как-то да кончилось!» А красота и величие заключаются не столько в отсутствии подобных чувств, а именно в преодолении этих вполне естественных человеческих слабостей силами собственной воли, во имя долга, ответственности за судьбу Родины.
