— Есть резон в ваших рассуждениях, Глеб Андреевич, — сказал Климов. — В предвоенные годы мы имели весьма скудные представления о капиталистическом мире, и поэтому нам трудно было сравнивать свои экономические достижения и возможность противостоять потенциальному агрессору. Многим казалось, что если полуголодная, босая молодая Красная Армия наголову разбила многочисленных интервентов, то теперь, когда у нас создана индустрия, проведена коллективизация, — любого врага мы будем бить только на его же территории. Такие тогда были представления. Ну, хватит об этом. Вернемся, однако, с вашего позволения, к пирамидам. — Климов встал: — Сейчас я покажу вам небольшой, минут на пять, фильм. Предупреждаю: фильм бессюжетный, зато сам снимал.

Он повесил на стену бумажный экран, установил на столе кинопроектор и потушил свет. Застрекотал аппарат. На экране закачались под ветром ажурные ветви пальм; вдоль шоссе, бегущего навстречу кинокамере, тянулись убогие лачуги феллахов, мелькнуло морщинистое лицо бедуина. Затем камера медленно поползла вниз по бурнусу к босым ногам...

— А вот это Каир... А это английские туристы... А это с зонтиком... наш профессор Золотов. Этнограф. Сейчас мы его еще раз увидим возле плотины. Вот он показывает рукой на котлован... Вот общий вид будущей плотины. Смотрите, какой колоссальный котлован...

На дне котлована сновали крохотные «Мазы», спускаясь и поднимаясь по спирали.

— А вот и Иван Федорович Дробовников и ваш покорный слуга... Нас снимал араб-переводчик. Иван Федорович уже знал из газеты о Краснодарском процессе, расспрашивал подробности. И снова недобрым словом помянул брата. Такое, говорит, клеймо на семье...

Борисов повернулся к Климову:

— А что, брат и сейчас жив?

— Жив. Отсидел десять лет, вышел и еще хорохорится: говорит, что пошел в полицаи, чтобы, дескать, немцам вредить. Его действительно, наверное, в пьяной потасовке ранили свои — вот он и ухватился за это. Иван Федорович говорит, как брат напьется пьяный, все грозит расправиться с каким-то Сомовым, который его попотчевал пулей.

— С Сомовым? Я не ослышался? — Борисов прикоснулся к руке Климова.

Закончилась пленка. Климов выключил кинопроектор и равнодушно ответил:

— Да, а что?

— А не тот ли это Сомов? — Борисов повернулся к Тарасюку. И снова к Климову: — Слушай, Игорь Трофимович, ты случайно ничего не знаешь об этом Сомове?

— Понятия не имею. А зачем он тебе?

— Нет, это просто диво какое-то... Представь себе, что мы ищем Сомова. Может быть, ради него и приехали сюда. А ну, выкладывай все, что слышал о нем. — Борисов, заметно волнуясь, закурил и уставился на Климова своими черными, почти без зрачков, глазами.

Но Климов пожал плечами;

— Ничего я больше не знаю. Как-то непроизвольно запомнил фамилию. Даже не ручаюсь, что точно. Теперь уже и сам сомневаюсь. Может, и Семгин... Судаков... В общем, «лошадиная фамилия», — засмеялся Климов. — Однако же ты можешь сам поговорить с Емельяном Дробовниковым: вдруг в самом деле он что-то знает...

— Раз грозится расправиться, значит, знает, где он! Это нам и нужно... Где живет Емельян, не знаешь?

— Да где ему жить... У них с Иваном по полдома было. Когда Емельяна осудили, то имущество не конфисковали — пожалели жену с малыми детьми. Она из хорошей трудовой семьи... Значит, пойди на улицу Зеленую. В самом начале по правой стороне и будет их дом. Там спросишь, — все Дробовниковых укажут. Отличились... Каждый, конечно, по-своему.

— Завтра с утра нагряну к нему, — Борисов посмотрел на часы: — Ого! Без малого одиннадцать! Пора нам восвояси, Игорь Трофимович. Спасибо, как говорится, за хлеб-соль, а еще больше — за приятную беседу.

— Получилось, что приятное совместили с полезным, — пошутил Климов, провожая гостей до двери.

— Намек на Сомова? Верно... Ну, бывай...

Перед Борисовым сидел Емельян Дробовников — сухой, морщинистый старик, которому можно было дать лет шестьдесят пять, а был он всего на год старше своего брата Ивана. В углу под потемневшим ликом божьей матери теплилась лампада. В доме пахло свежими пирогами с мясом, и, должно быть, от этого запаха Емельян недовольно кривился.

«Постится, наверное», — подумал Борисов.

Емельян то и дело кашлял и, чувствуя от этого неловкость, пояснил, поглаживая руками красных петухов, вышитых на скатерти:

— Схлопотал бронхит... Пожизненный... В тундре этой проклятой...

— Так вы говорите, Сомова не встречали с сорок третьего года? — возвратился Борисов к начатому разговору.

— Не встречал, изверга, — отрицательно потряс головой Емельян.

— Как же вы его можете «изрубить на куски»?

— А очень даже просто. Вот немного одужаю и разыщу. Каждый год, как придет лето, так и собираюсь...

— Просто все у вас, Емельян Федорович: найду... изрублю...

— А чего там... Спочатку съезжу к Микшину, возьму его за жабры — он и скажет, подлец, где Сомов.

Борисову надоели экивоки Емельяна.

— Вот что, Дробовников, давайте кончать этот беспредметный разговор. Кто такой Микшин? Откуда его знаете? Откуда он знает Сомова? Всё — начистоту... или...

Лицо Емельяна вытянулось.

— Ясно, ясно, товарищ начальник, — засуетился он. — Значит, так. В сорок третьем меня загнали в тундру, как я уже сказал. По такому же делу был осужден и Микшин — он тоже был полицаем, только в Ростове. Ну, когда сидели мы, то сидели порознь, в разных лагерях. А когда отбыли срок и по вольному найму устроились на шахту, тогда, стало быть, познакомились — вроде как земляки... Ну, друг другу свое житье-бытье рассказывали. Он намного моложе меня, так все об жизни, о подходе к ней мое особое мнение хотел знать, то есть, как все это разумею я, как старший товарищ. Один раз договорились мы с ним сходить на озерко рыбки половить, а он не пришел. Явился на другой день и говорит: «Извини, дядя Емельян, что подвел тебя... Пришел ко мне старый знакомый прощаться. Неловко было отказать — выпили, посидели». — «Кто такой?» — спрашиваю. — «А Виктор Сомов», — отвечает. Я аж подскочил: «Да ты что, — говорю, — раньше-то молчал, что он здесь? Я бы его порешил, гада». — «Потому, говорит, и молчал, что кровопролития допустить не хотел. Не стоит он того, дядя Емельян, чтобы остаться вам здесь навечно». И как я ни добивался узнать, куда Сомов уехал, Микшин не сказал. Пробыли мы там еще какое-то время и разъехались. Я сюда, а Микшин — к себе домой, в Челябинск.

— Как зовут Микшина?

— Зовут Сашкой, А вот по батюшке — не помню.

— Ну ладно, Емельян Федорович, а откуда Микшин знает Сомова?

— Вот уж не знаю. Я так понял, что с самого Ростова вроде.

— А вы откуда знаете?

— Я? А по Краснодару... Когда был в полиции — и узнал...

— В одной команде были, что ли?

— Зачем? Я сам по себе. Он сам по себе, в своем заведении. Стало быть, при гестапо.

— А все же? Точнее. Часто встречались? Почему в его лице нажили себе врага?

— За одну встречу и нажил. А дело было так. Захватил я с товарищем на толкучке с десяток баб, чтобы, значит, в Германию их отправили. Приказ такой был — на базаре брать... Привели в полицию, а старший мне и говорит: «Вот такое дело, Емельян. Поведешь троих в гестапо, сдашь там их Виктору Сомову. Значит, требуют прислать как заложниц». Привел я баб, а мне велели вести их во двор; там халупа стоит, и в ней Сомов, значит, сидит. Захожу: играют в карты четыре человека. Доложил, зачем пришел. Ну, Сомов велел одному игроку отвести баб, куда следует, и ко мне: «Давай перекинемся в картишки, пока партнер вернется». Я согласился. Не успел оглянуться, как враз все деньги, что при мне были, проиграл. Ставить больше нечего, я и поднялся. «А что это у тебя в платке завернуто?» — спрашивает Сомов. А я, товарищ начальник, грех на душу взял: отобрал по дороге у бабы сапоги, продавать она их на толчок носила. Известное дело, ничего ей больше не продавать, потому как в заложницы угодила... Отвечаю Сомову: «Сапоги!» «Ставь, говорит, их на кон». — «Нет, сапоги ни в жисть не поставлю. Сделай милость, отпусти. Вот и игрок вернулся», — взмолился я. «Нет, поставишь сапожки!» — кричит Сомов. И так спокойно взял у меня с колен сверток, развернул и поставил сапоги под свою табуретку.