— Вомит вирт эс аллес беэндет, вомит вирт эс аллес беэндет?[18] — шептал он.

А наутро профессор Барсов отменил свое приказание, удивляясь собственной неумеренной горячности. Он рассуждал так: безусловно, Роде совершил недостойный поступок, уничтожил тайком какую-то, весьма важную, переписку. Но в переписке ли суть, когда нужны картины, украденные из нашей страны? И ведь вполне возможно, что переписка носила личный характер. И еще надо узнать, какие обстоятельства заставили пожилого, почтенного человека бродить по ночам в развалинах. Словом, многое, оставалось невыясненным. И как бы то ни было, но сажать известного ученого на гауптвахту, как провинившегося солдата, — никуда не годилось!

Так рассуждал Барсов, стараясь всеми силами замять неприятную для него историю. Он чувствовал себя крайне неловко: не сумел правильно воспользоваться властью, распетушился, как мальчишка-лейтенант, только что выпущенный из училища.

Он даже не спросил Роде, какие бумаги тот жег.

Рассуждая подобным образом, профессор Барсов снова не заметил перемены в поведении Роде.

Казалось, доктор не только не помнил обиды, но даже искал встречи с советским коллегой, стремился остаться с ним наедине. А в присутствии своих соотечественников становился замкнутым, умолкал, озирался вокруг, словно чего-то боясь.

Но Виктор Иванович так и не заметил ничего. Зато заметили другие.

На углу улиц Хаммерверг и Ратслинден, неподалеку от здания Академии художеств, стояли двое. Огоньки сигарет освещали их лица.

— Шеф недоволен вами… э-э… как там вас… да, Леонтьев. Неплохая фамилия. Звучит. Но вы не оправдываете наших надежд, Леонтьев, и это уже звучит плохо. Прежде всего, для вас. Понимаете?

Второй молчал.

— Вам нечего сказать? Впрочем, слова от вас не требуются. Нам нужны дела. Не для того мы обеспечивали вас русскими деньгами, отличными документами и дефицитным продовольствием, чтобы вы покупали себе девочек и кейфовали. Это может плохо кончиться, Леонтьев. И мне жаль вас. Вы еще молоды, у вас все впереди — западная зона, блестящие «мерседесы» и… женщины. Но это надо заслужить!

— Что я должен делать? — глухо спросил тот, кого называли Леонтьевым. — Я готов выполнить любое задание.

— О, прекрасно! Как это говорят ваши русские? «Я слышу речь не мальчика, но мужа». Видите, я тоже знаю русскую литературу, недаром Дерптский университет был когда-то моей «альма матер». Впрочем, это к делу не относится. Слушайте.

Огонек спички на мгновение осветил кустистые, словно приклеенные брови. Раскурив сигарету и спрятав ее в рукав, незнакомец Продолжал:

— Вы знаете Роде? Разумеется, знаете. Так вот, его поведение нам не нравится. Доктор слишком близко сошелся с русскими. Не сегодня-завтра он может разболтать им то, что доверено сохранять ему. И приказ шефа таков…

Он наклонился еще ниже и прошептал что-то на ухо Леонтьеву.

Тот вздрогнул. Помолчав, негромко сказал:

— Хорошо. Будет сделано. Деньги?

— Жалованье платят после работы. Пока.

Человек исчез в темноте.

Получив сообщение о смерти Роде, Барсов немедленно поехал в военную комендатуру, а оттуда, в сопровождении следователя, на Беекштрассе, 1.

Квартира Роде оказалась закрытой на ключ. Следователь вскрыл замок и распахнул двери.

Все свидетельствовало о том, что здесь недавно побывали посторонние: и окурки сигарет, и грязные следы на полу, и наскоро вынутое из шкафа белье.

Жители соседних домов рассказали, что прошлой ночью из квартиры Роде вынесли два гроба, установили их на повозку, и скромный траурный кортеж отправился неведомо куда. Его сопровождали несколько незнакомых мужчин.

Тщательный обыск, произведенный в квартире Роде, не дал поначалу никаких результатов.

Казалось, следовало успокоиться и остановиться на версии о смерти, причиной которой послужила острая дизентерия, тем более что болезнь эта и в самом деле вспыхнула в те дни в городе, а врач, подписавший свидетельство о смерти, под присягой подтвердил свое показание.

Но вдруг уверенность эта оказалась весьма серьезно поколебленной.

Выяснилось, что доктор Пауль Эрдман, лечивший Роде, исчез из города.

Однако главное началось позже.

Поздним вечером следователь Борис Резвов в последний раз пришел в дом на Беекштрассе. Присев в задумчивости у письменного стола, он машинально забарабанил пальцами по верхней его доске, насвистывая легкомысленную песенку, — это помогало думать, как он уверял товарищей.

Погрузившись в размышления, капитан вдруг заметил, что крышка стола словно поддалась под его указательным пальцем. Заинтересованный этим, он нажал сильнее, и тогда где-то внутри щелкнуло, а потом над большим ящиком стола открылся другой, совсем неглубокий, спрятанный в доске.

Резвов быстро, как будто боясь, что ящичек захлопнется, заглянул в него и ловко вытащил папку в сафьяновом переплете с монограммой «A. R.».

В папке лежало несколько листов бумаги, исписанных знакомым теперь следователю почерком Роде. «Моя исповедь», — прочитал капитан.

Роде начал свое повествование издалека. Он подробно рассказывал о детстве, юности, годах учения, о своей любви к искусству, о янтаре. Он говорил о ценностях, привезенных в Кенигсберг во время войны из фондов минского и харьковского музеев, — словом, о том, что, в сущности, было уже известно советскому командованию. И в каждом слове капитан интуитивно чувствовал некую недомолвку, нечто недосказанное; следователя все время не покидало ощущение, что основного Роде еще не написал. Резвов даже перевернул было странички, чтобы заглянуть в конец, но устыдился собственной поспешности и терпеливо продолжал читать по порядку.

На следующей странице его внимание привлек такой абзац:

«Картины харьковского музея, упакованные в ящики, мы вывезли в Вильденгоф, близ Цинтена (50 километров от Кенигсберга) в декабре 1944 года. В этот же замок вывезли в 98 ящиках и собрание киевского музея, в том числе 800 икон — ценнейшую в мире коллекцию. Их доставила научный сотрудник Руденко».

Следователь сделал карандашом пометку: «Вильденгоф. Осмотреть обязательно. Кто такая Руденко?», — и продолжал читать:

«Янтарный кабинет, полученный мною из Царского Села летом 1942 года, размещен в замке. В июле 1944 года перенесен в безопасное помещение, от налета английской авиации не пострадал. В начале 1945 года упакован под моим наблюдением и спрятан в левом крыле замка. 5 апреля, накануне штурма, находился на том же месте. Затем он…»

Здесь записи обрывались.

Напрасно Резвов вспарывал острым ножом подкладку папки. Напрасно он взломал стол, расщепил на мелкие дощечки ящик. Все было напрасно. Других бумаг он не нашел.

Загадочная фраза: «Затем он…», фраза, несомненно начинавшая повествование о том, где укрыли янтарную комнату, так и осталась загадкой. Разрешить ее мог, видимо, только сам Роде. Но доктор был мертв, и даже труп его находился неведомо где.

Впрочем, через несколько дней органы государственной безопасности установили, что гибель Роде и его жены не была столь обычной, как утверждал немецкий врач Пауль Эрдман.

Никакими болезнями Роде и его супруга не страдали.

Их отравили.

И еще выяснилось, что доктора медицины Пауля Эрдмана никогда не было в Кенигсберге.

Стало ясно и многое другое, на что раньше не обращали внимания: и вечная настороженность Роде, и его стремление поговорить наедине с Барсовым, и угнетенное состояние, вызванное необходимостью выполнять чьи-то тайные поручения, и, наконец, то, почему он и его жена погибли именно в тот вечер, когда доктор готов был рассказать о тайне, известной немногим.

Все это теперь стало ясным, но тайна янтарной комнаты оставалась тайной.

Сергеев открыл глаза. Высокий потолок мутно белел над ним, качалась, расплываясь лампочка, не прикрытая абажуром, Она то становилась больше, то меньше, то вдруг начинала кружиться на шнуре. Пришлось опять смежить веки. Сколько прошло времени, он не знал. Олег Николаевич снова очнулся от ласкового прикосновения руки.