Утром ее выпустили из тюрьмы. Дома ее ожидал замок на двери и молчаливые сочувственные взгляды соседей. Первое время она даже жалела, что ее выпустили. Не хотелось жить, не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Целую неделю она проплакала, сходила к маме на кладбище и стала думать, как жить дальше. Живым надо жить…

По правде говоря, Штрекер не возлагал особых надежд на то, что через Ларису выйдет на партизан. Но почему бы не попытаться? Что он терял? Расправиться с ней он мог в любое время. Вообще он был очень невысокого мнениях о таких, как она, считая их «аборигенами», чем-то средним между людьми и животными. «Сломленная, запуганная — она полностью в его руках. Обмануть — побоится. Пусть даже для начала поломается. Рано или поздно явится. Приходят же другие! Одни со страху, другие с голодухи, третьи по причине подлости души… Таких, правда, немного, но встречаются. Она что, исключение?»

Пройдет время, кончится война, и люди, переведя дух от всего пережитого за эти годы, попытаются осмыслить то, что произошло, и, проанализировав события, связанные с войной, придут к выводу, что одной из причин гибели коричневой чумы была переоценка ею своих сил и недооценка противостоящей стороны. Переоценка одного и недооценка другого имела, по-видимому, глубинный исток, питавший длительное время почву, на которой буйно прорастали планы горе-завоевателей и пышно расцвела расовая теория.

Лариса была маленькой песчинкой в огромном океане событий, но и она чувствовала на себе это пренебрежение, эту недооценку. Штрекер играл ею, как кошка мышкой. Он мог посадить ее в тюрьму или казнить, мог выпустить из тюрьмы и дать работу, а мог и не дать работы, чтобы она умерла с голоду. Все он мог. Не мог только знать, что творится в ее душе, что она думает, чем живет и что может. Но это его не интересовало вовсе. «На многое ли способна запуганная девчонка из завоеванного нами далекого городка? Она будет думать и делать так, как я захочу. Наверняка она связана с подпольщиками или партизанами». Почему не поиграть ею, если имеется строгий приказ нащупать следы партизан в своем районе? И он играл. В какой-то мере это даже доставляло ему удовольствие. В конце концов, не выгорит с партизанами, он использует ее в каком-нибудь другом деле. Смазливая девчонка всегда пригодится. Он выпустил ее из тюрьмы, но приказал на работу не принимать. Пусть помыкается, пусть поголодает.

Голод и холод заставляли ее искать хоть какой-нибудь заработок. Ходила ежедневно на биржу, но там с нею не желали даже разговаривать. Почти все предприятия и учреждения бездействовали. А жить было не на что, и она голодала в буквальном смысле. Эта зима была самой трудной и страшной, наступил момент, когда силы совсем иссякли, и она потеряла всякую надежду ее пережить.

Однажды ночью, вконец отчаявшись, сунула в карман кусок ржаной лепешки — все, что осталось в доме, — и тайком через соседний двор, задами пробралась на окраину. Идти было трудно, едва волокла опухнувшие ноги. Почти до рассвета плутала по лесам, увязая в снегу, кричала, звала неизвестно кого, в каком-то хуторе долго стучалась в окно, дверь не отворили, в другом месте напоролась на пьяного полицая, видно, уснувшего на посту, поднялась стрельба, только чудом удалось уйти. И сама не поняла, как снова вышла к заброшенному кирпичному заводу, миновав заставу на развилке. В беспамятстве протащилась дворами к дому и упала на диван полумертвая; так и уснула, не раздеваясь.

Днем, очнувшись, сказала себе: это конец…

Но свет не без добрых людей. Как-то в январе сосед поехал в село раздобыть кое-что из продуктов и, зная о бедственном положении девушки, взял ее с собой. Удалось достать мешок картошки, который и помог ей отодвинуть срок голодной смерти.

А в один из февральских дней ее вызвали в комендатуру. Пожилой ефрейтор, посмотрев ее документы, сказал:

— Будешь работать в комендатуре. Уборщик. Ферштейн?

Лариса кивнула и с того дня стала уборщицей в комендатуре.

Однажды, выйдя за калитку, Лариса успела заметить метнувшуюся фигуру, которая потом следовала за ней на некотором расстоянии, и поняла, что не ошиблась тогда, в кабинете Штрекера: дом ее под наблюдением и сама она — тоже.

В комендатуре работы было невпроворот. Помещение большое, народу много, а уборщиц всего две — тетя Нюся, пожилая, тугая на ухо женщина, и вот она — уборщица, так сказать, высокой квалификации, почти с высшим образованием. Вот они вдвоем с тетей Нюсей и вертелись с раннего утра до позднего вечера. Затемно приходили и поздно вечером уходили. Уходили с одним желанием — скорее добраться домой и упасть на кровать.

Непросто и нелегко бывшей студентке ходить с веником и тряпкой среди чужой солдатни. Мусор, окурки, грязь, постоянные приставания, казарменные остроты, грубости. Но, как потом оказалось, и это не так уж страшно, во всяком случае, пережить можно. Страшно находиться все время под колпаком, постоянно сознавать, что не только самой угрожает опасность, но и другим. Вдруг и в самом деле явится Аркадий или кто-то другой. Где же выход? Неужели этому не будет конца? Выхода она пока не находила, а тому, что так останется навсегда, не верила. Шли дни, недели. Время от времени она чувствовала, а иногда видела собственными глазами, что за ней пристально наблюдают, ходят по пятам. Нервничала, конечно, хотя понимала, что по-иному и быть не могло. Штрекер и его свора не выпустят из своих когтей за здорово живешь. Капканы давно расставлены, ждут жертву. Не выходило из головы:

«И все же встретиться нужно. Очень нужно. Хотя бы посоветоваться, что же в конце концов делать, как жить дальше…» И внезапная, как ожог, мысль: «А знают ли там, что я на свободе? И не считают ли предательницей — всех казнили, кроме меня…»

Весна набирала силу. Еще совсем недавно деревья были совсем голые, на ветвях едва обозначались почки. Но вот несколько теплых солнечных дней — и все вдруг преобразилось. Парк и скверы стали нарядными, заблестела на солнце первая нежная душистая листва, весело захлопотали птицы. День заметно прибавился, и Лариса стала ходить на работу через городской парк узкой тропой в густом кустарнике. Так было гораздо ближе, хотя и страшновато. Все здесь было ей знакомо, кроме чужих немецких могил с крестами, вытянувшихся во всю длину парка.

До войны тут отдыхали и веселились. Ходила сюда в выходные дни и Лариса с родителями или подругами. Но лучше об этом не думать. Все изменилось в городе, изменился и старый парк…

Каждый раз, проходя парком, она невольно поворачивала голову в ту сторону, где ей приходилось бывать до ареста не один раз. Боковая аллея, большой куст орешника, пень — ничем не примечательный, нестарый, очевидно, по какой-то причине спилили липу перед самой войной. В стенке пня углубление со щепкой-заслонкой. В углубление закладывалось письмо или записка, завернутая в промасленную бумагу, и заслонка водворялась на место. Постороннему глазу ни за что не обнаружить. Этим местом иногда пользовалась Лариса для передачи сообщений партизанам.

«А что если рискнуть?.. Если попробовать?.. Конечно, времени прошло порядочно. Может быть, сюда уже никто не приходит. Но надо же что-то предпринимать…» И она решилась.

На следующий день Лариса вышла из дому раньше обычного. В парке было тихо, безлюдно. Она прошла вдоль центральной аллеи, обогнула осевшую, заросшую травой клумбу — огляделась, вокруг никого. Свернув на тропу, она ускорила шаг. Вот и старый знакомый пригорюнился под раскидистым кустом. Давно она не была здесь. Последний раз перед арестом сообщила тогда, что инструктор-подрывник благополучно прибыл и приступил к делу. Она наклонилась и вложила записку, которую приготовила загодя: «Меня выпустили. Очень нужно встретиться. Только осторожно, за мной следят. Береза». По выходе из парка не утерпела, еще раз оглянулась: никого…

Через неделю она снова пришла сюда. Очень волновалась. Записка лежала на месте. Лариса не исключала, что ее могли выследить, но старалась отогнать от себя эту мысль и надеялась, что ее записка попадет в нужные руки. В другой раз ожидать, пока кончится неделя, не могла. Пришла через три дня. Записка по-прежнему находилась там же. Потом еще через три дня. Потом еще. Ходила к заветному пню больше месяца, записку никто не брал.