Вот почему Борисов, стряхнув с себя наваждение, сковавшее его в первую минуту пребывания в этом музейном кабинете, заговорил без какого бы то ни было предубеждения.

Он рассказал, что ищет некую Татьяну, вдову рижского адвоката. Очевидно, эта женщина в сорок первом году была достаточно молодой, если могла заинтересовать двадцатипятилетнего мужчину. Но поскольку она уже успела овдоветь, то надо полагать, что ее муж умер незадолго до войны. Борисов попросил Филанцева подсказать, кто бы это мог быть.

Еще слушая Борисова, Филанцев что-то обдумывал. И, когда Борисов кончил,сказал:

— Когорта юристов в Риге и сейчас не столь велика, чтобы мы не знали друг друга, а до войны и того была меньше. Помню я хорошо, что перед войной умер Ян Приеде, потом — Бруно Баугис. Простите, просто щеголяю памятью. А вот за год до войны скончался Радимир Николаевич Ольшевский. Именно он оставил молодую вдову — Татьяну Владимировну.

— Что вы можете о ней сказать? — спросил Борисов.

— Прежде всего — это была красавица. Очень молодая. Сейчас я припомню, сколько ей было в сороковом году...

— В том году, когда она овдовела?

— Да, конечно. Но я имел в виду сороковой год вообще. Это, если можно так выразиться, своего рода грань, разделившая два исторических периода в жизни нашей республики. Вот и принято вести отсчет времени «до» и «после» сорокового.

— Понимаю. Грань между старой жизнью и новой.

— Совершенно верно. Для многих этот год стал весьма и весьма значительной вехой в жизни. В том числе и для Ольшевской. — Филанцев что-то прикинул в уме, прищурив правый глаз. — Так вот, товарищ Борисов, Татьяне Владимировне в этом знаменательном году было года двадцать два — двадцать три, не больше. Да-с... А что вас, собственно, интересует в ее биографии? Я хорошо знал эту семью. До сорокового, конечно...

— Расскажите, что помните, Арсений Витальевич, — попросил Борисов.

Филанцев немного подумал, собираясь с мыслями, и продолжал:

— Ее родные приехали в Ригу из России сразу же после Февральской революции. Я их не знал. Они погибли в 35-м году в автомобильной катастрофе. Мое знакомство с Татьяной произошло в тридцать шестом году на ее свадьбе, когда меня пригласил к себе мой коллега Радимир Ольшевский... Карл Маркс сказал, что самый продажный человек— это адвокат... Но ставлю пари на черного петуха — если бы ему довелось познакомиться с Ольшевским, то он задумался бы над своей категоричной формулировкой, — Филанцев задорно подмигнул, — ибо Ольшевский был честнейшим, бескорыстнейшим человеком. Попадись другому за женой такое богатейшее приданое: консервный завод, комбинат по изготовлению бекона на экспорт, два-три магазина и еще что-то, он забросил бы адвокатуру к чертям и кутил бы напропалую. А он поступил иначе. Продолжая вести дела богатых семейств, он в то же время открыл филиал своей конторы, где два его помощника только тем и занимались, что давали бесплатные консультации беднякам. Сам он нередко безвозмездно выступал в суде, защищая неимущих клиентов. И в этом, должен я вам сказать, не было никакой бравады. Но, к сожалению, хорошие люди долго не живут, — улыбнулся Филанцев. — В начале мая сорокового года Радимир катался на яхте по Рижскому заливу и случайно упал в холодную воду, простудился. Крупозное воспаление легких уложило его в могилу. Был он года на три-четыре старше меня. Вчерашние знакомые и друзья Радимира ринулись к молодой вдове с предложениями руки и сердца. Но... дом на улице Стабу погрузился в глубокий траур — там никого не принимали. В том числе и меня, хотя я меньше всего способен был играть роль поклонника, у меня росло три дочери, но и вообще... Татьяна Владимировна сделала большую ошибку, отгородившись от мира сего. Были люди, которые чувствовали, что стоят в преддверии больших событий, и, конечно, они могли бы ей вовремя посоветовать обратить недвижимость в звонкую монету. Хотя... Ну что бы это дало в конце концов? — покачал головой старый адвокат. — Вы уж меня извините... Теперь об этом говорить как бы аполитично, но вспоминая то время, я невольно начал мыслить старыми категориями. Одним словом, после известных вам событий на политической арене сорокового года Ольшевская осталась у разбитого корыта. Мало того — в полном одиночестве. Ее поклонники... В общем, из лучших побуждений не будем касаться того спорного времени.

— А ее родственники? Какова их судьба?

— Родственников у нее не было. Только дядя ее мужа — Георгий Станиславович Ольшевский и его небольшая семья. Этот дядя — фигура весьма любопытная. Он тоже, как и племянник, был немного с «левым» уклоном. Сам изрядный театрал, в конце концов организовал народный театр. Снял вместительный зал и давал представления одно за другим. Ставил Горького, Райниса, Упита. В то время в рижских театрах шли пьесы реакционных писателей, восхвалявших богатство и праздную жизнь буржуазии. Из западной драматургии ставили пьесы, построенные на мистике и дешевых любовных интрижках. Так что его полезное начинание в сороковом году было оценено должным образом. Георгия Станиславовича пригласили на работу в культпросвет и поручили руководить драмкружком. После войны он, кажется, продолжал трудиться в этой же области.

— А сейчас он жив? — осведомился Борисов.

— Трудно сказать... Я не встречал его очень давно. Если жив, то ему не менее восьмидесяти лет. А Татьяну Владимировну я видел последний раз... в тот год, когда мы запустили первый спутник... В пятьдесят седьмом... Мы шли с ней по улице Ленина и еще делились друг с другом впечатлениями по этому поводу.

— Перед войной Ольшевская будто бы еще раз вышла замуж? Вы не знаете ее мужа? Он нам, собственно, и нужен. Он поможет нам восстановить кое-какие события...

— Замуж? Что-то не слыхал... Она мне об этом ничего не говорила. Впрочем, видел-то я ее от случая к случаю. Не скрещивались наши караванные пути, — засмеялся Филанцев.

— Где она сейчас живет?

— Там же, в своем доме. Я не думаю, чтобы она его когда-нибудь оставила. С ним у нее связано все. А знаете, как цепко держит человека привычная обстановка! Дома и солома едома! Я в этой квартире прожил всю жизнь, а ведь она никогда не была моей собственностью. До Советской власти мы хозяину платили немалые деньги. Я мог, правда, позволить себе это. Но дело не в том... Сказали бы мне сейчас: переселись в новый, более благоустроенный дом, отдай эти старые гробы, — как выразился один коллега, — в цех реквизита на киностудию в Шмерли, а поставь сюда новейший кабинетный гарнитур — вот, мол, средства для этого, — я бы отверг это предложение. Я люблю то, что меня окружало всю жизнь... В том кресле, где сейчас сидит этот молодой человек, — он кивнул в сторону Руткиса, — за год до своей смерти сидел Ян Райнис. Я тогда еще начинал свою карьеру, но поэт обратился ко мне... За этим столом составлены мои лучшие речи защиты... Не всем, конечно, они спасли жизнь... Да, Татьяна Владимировна не могла переселиться в другое место, — вернулся Филанцев к вопросу Борисова.

— Как найти этот дом? — Борисов взял в руки карандаш.

— А искать не надо. Я сейчас вас доведу. Кварталов пять-шесть.

— Не стоит беспокоиться.

— Какое тут беспокойство! Я все равно сегодня собирался пойти в том направлении, а там — только немного в сторону...

— Ну, если так...

— Вот это и есть бывшая улица Стабу, а ныне — Энгельса, — сказал Филанцев, остановившись на углу. — Видите, там большие деревья? — он указал вдоль улицы. — В том доме и живет Ольшевская. Кланяйтесь ей от меня. Если, конечно, найдете уместным. — Филанцев попрощался и свернул в боковую улицу.

— Что же будем делать сейчас, товарищ подполковник? — спросил Руткис, когда они остались одни.

— Пойдем к Ольшевской. Спросим ее или ее мужа...

— И если им окажется Ставинский?..

— Будем действовать по обстоятельствам. Думаю, что придется брать его сразу.

Владимир Иванович Браваров, в отличие от других высших чиновников, рано почувствовал приближение грозы, и Февральская революция не была для него неожиданностью. Он понял, что это только начало ломки привычных устоев жизни. Поэтому, не дожидаясь, пока развернутся дальнейшие события, он собрал все свои капиталы и покинул Петербург.