На сей раз Кристина ошиблась: после ужина мужчины снова ушли. Из конспиративных соображений Ричардсон предпочел инструктировать Лео не в его доме, и не в гостинице «Эксельсиор», где он про запас снял номер, и не в ателье госпожи Дальберг, где была установлена совершенная записывающая аппаратура, вовсе, как мы знаем, неповинная в том, что запись беседы с Баронессой оказалась уничтоженной.

Комнаты для конспиративных встреч в самой квартире владелицы салона регулярно и тщательно проверялись офицерами безопасности Координационного центра — не появились ли в них «чужие» подслушивающие устройства. Всего можно ожидать, если салон посещает столько иностранцев.

Как бы то ни было, Ричардсон предпочел продолжить инструктивную беседу с Лео на набережной. Благо после нескольких рюмок «Московской» и сытного ужина ветер с моря уже не казался таким пронизывающим. Разговор, неторопливый и обстоятельный, длился около часа. Затем Ричардсон и Дальберг расстались. На следующий день сотрудник отдела сбыта Хассо Моргенштерн, свободно владеющий русским языком, получил задание шефа немедленно отправиться по служебным делам в Москву.

Но странному совпадению, в тот же день и час (с учетом разницы поясного времени), когда названный выше Хассо Моргенштерн покидал здание советского консульства, где получал визу на въезд с деловой целью в Советский Союз, генерал Ермолин вызвал к себе полковника Турищева. Пожав Григорию Павловичу руку и пригласив сесть, Владимир Николаевич неожиданно для того сказал:

— Вчера вечером я перечитывал Лукреция «О природе вещей». И напал на одно прелюбопытнейшее место. Вот послушайте, специально выписал.

Ермолин извлек из кармана аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги, развернул и, приложив к глазам очки, раздельно, даже с некоторым пафосом прочел:

Владимир Николаевич положил очки, свернул листок и сунул в стол.

— Вот так, Григорий Павлович. Перевернем мысль Лукреция. Что получим? Истинная причина чего-либо одна, но, чтобы найти ее, высказать надо много. А мы уткнулись в одну-единственную...

— Лукреций, конечно, прав, но я не совсем понимаю вас, Владимир Николаевич, — пожал плечами Турищев.

— Не в стихах дело, Григорий Павлович, даже если это гениальные стихи. Но они повод для размышления. В данном случае это важнее. Вы знаете, какой завтра день?

Дожидаться ответа Ермолин не стал.

— Я знаю, что знаете. Но не это имел в виду. Завтра сороковой день с кончины Котельниковой, сороковины. В бога нынешние москвичи в массе своей справедливо не верят. Но обычаи чтут. И в этом ничего плохого нет. Так вот, по этому старинному, не нами придуманному обычаю, завтра на Головинском кладбище соберутся все, кому при жизни Котельникова была близка и дорога.

В каком-то смятении Турищев приподнялся даже несколько со стула.

— Вот вы и поняли меня, Григорий Павлович. Я должен послезавтра иметь фотографии каждого, кто завтра приблизится к могиле Котельниковой. Впрочем, мать и мужа можно не снимать.

...Через день генерал разбросал по столу ворох фотографий. Среди них сразу выхватил взглядом одну. На ней было запечатлено горестно растерянное лицо человека, которого он видел на юбилее в осокинском институте. В президиуме, рядом с Осокиным...

В тот же день случилось событие чрезвычайное, хотя и не столь уж неожиданное, как выяснилось позднее.

В одиннадцать часов семнадцать минут утра в приемной Комитета государственной безопасности раздался телефонный звонок. Подняв трубку, дежурный услышал глухой мужской голос:

— Говорит профессор Корицкий.

— Здравствуйте, товарищ Корицкий, слушаю вас.

— Прошу дать мне номер телефона какого-либо ответственного сотрудника, с которым я мог бы поговорить об одном важном деле.

— Сообщите номер вашего телефона, и наш сотрудник сам позвонит вам, — вежливо ответил дежурный.

Собеседник, видимо, не ожидал такого поворота. Он несколько растерялся, но все же назвал номер служебного телефона, повторил фамилию, назвал имя и отчество: Михаил Семенович.

В одиннадцать часов сорок минут о звонке Корицкого знал полковник Турищев, в одиннадцать сорок пять — генерал Ермолин.

— Что будем делать, Владимир Николаевич? — спросил Турищев.

— Нужно немедленно встретиться с Корицким, Григорий Павлович. Мы не знаем, что он имеет сообщить нам, но, без сомнения, нечто весьма важное. К нам его приглашать не стоит. Лучше всего побеседовать с Корицким у него в институте. Позвоните ему. Пусть закажет нам с вами пропуска.

Через час Ермолин и Турищев входили в кабинет заместителя директора научно-исследовательского института. Навстречу им из-за письменного стола вышел крупный, хорошо, даже изысканно одетый мужчина, несколько рыхловатого, правда, сложения. Он держался уверенно, но от внимательного взора Ермолина не укрылось, что внешнее спокойствие и уверенность даются этому человеку с огромным трудом.

Мужчины представились друг другу, а затем уселись в кресла возле большого, выходящего во внутренний институтский двор окна.

— Так слушаем вас, Михаил Семенович, — осторожно начал разговор Ермолин.

Не глядя ему в глаза, Корицкий быстро выговорил фразу, которую, должно быть, приготовил заранее.

— Я должен заявить о совершенном мною государственном преступлении. Преступлении, стоившем жизни женщине, которую я любил больше всего на свете...

...Источник информации, проходивший у полковника Энтони Ричардсона под псевдонимом Баронесса, никак не мог вызывать даже малейшего подозрения у советских органов безопасности. Человек, укрытый за этим «титулом», оставался вне поля зрения контрразведки отнюдь не потому, что обладал большим опытом или каким-то особым талантом конспиратора.

Просто-напросто он не являлся шпионом в привычном смысле слова. Это не был заброшенный из-за кордона в советскую страну иностранный разведчик, прошедший профессиональную подготовку. Этот человек не служил в рядах советских вооруженных сил, не являлся работником какого-либо важного государственного учреждения, оборонного предприятия или закрытого научного центра. Он никогда бы не привлек к себе никакого внимания, если бы в целях личной наживы не встал на путь предательства интересов нашей страны.

Как Баронесса стала предательницей?

Никакое самое тщательное изучение ее анкет, родословной, характеристик, внешних событий прошлой жизни не позволило бы зацепиться за какой-нибудь крючок, способный дать хотя бы видимость объяснения самого тяжкого преступления, какое только может совершить человек, — измены Родине.

Баронесса по своему происхождению вовсе не была баронессой. Этот псевдоним Ричардсон дал ей просто так, за осанку и властные манеры. Не была она и внучкой замоскворецкого купца-миллионщика, потерявшего в октябре семнадцатого года свои миллионы и передавшего через поколение ненависть к Советской власти. Она не имела богатой тетки в Израиле или дядьки в Канаде. Никто из ее близких не служил в так называемой РОА, более известной под названием власовской, не был и в бандеровских бандах.

«Яблочко от яблони недалеко падает», «Каков поп, таков и приход» — эти и другие подобные поговорки много лет облегчали жизнь людям, привыкшим всегда и во всем находить готовые объяснения. Куда как легко что-либо скверное, происшедшее в нашем доме, просто объяснить тлетворным влиянием Запада или «не тем происхождением». Конечно же, в жизни Баронессы должны были быть и определенные обстоятельства, толкнувшие ее в конце концов к измене. К этому Баронессу подвела собственная логика развития ее характера.