— Само собой разумеется.

— В общем, как бы там ни было, а Ставинский узнал и сделал свое дело.

— Он или Сомов... В Краснодаре я узнал, что некий Александр Микшин, бывший полицай, отсидевший десять лет, а ныне живущий в Челябинске, знает, где искать Сомова. Я связался с Челябинским управлением и попросил разыскать Микшина и доставить его самолетом сюда.

— Вот видите, сдвинулось дело с мертвой точки... Да, Москалев просил вас зайти. Он получил материалы из Харькова.

— Разрешите идти, товарищ генерал?

— Идите. Желаю успеха.

Перед отъездом в Краснодар Борисов поручил майору Москалеву связаться с Харьковским областным управлением, чтобы там уточнили некоторые детали биографии Мартового и его родственника Пилипенко. Сам же Москалев должен был съездить в Подольск и в Военном архиве получить все данные на рядового Мартового. Хотя поверхностная аттестация Мартового, данная Тарасюком, была положительной, Борисов все же решил его проверить.

Из сообщения харьковских чекистов следовало, что Мартовой в течение последнего месяца ежедневно находился на работе полный рабочий день. В четверг, шестого февраля, в день убийства Лунина, присутствовал на профсоюзном собрании в СМУ. Полнейшее алиби. Из Харькова была прислана фотокопия его военного билета. Все сходилось с данными, имеющимися в Военном архиве.

Мартовой был на фронте с первых дней войны. Уже в Польше попал в плен. Плен — немногим больше месяца. Потом сражался в рядах югославских партизан... И, наконец, опять регулярная армия. Демобилизация в июле сорок пятого года. Номера частей, в которых служил до плена, — записи, очевидно, сделаны в конце войны со слов Мартового, — полностью сходятся с архивными данными. Вот только фото на билете... Тонкий нос, большие глаза. Портрет, данный Луниным, подходил к этому лицу.

«А разве у меня не тонкий нос, не большие глаза?» — Борисов усмехнулся и отложил в сторону военный билет Мартового.

Харьковчане прислали данные и на ближайшего родственника семьи Мартового — Пилипенко Евгения Сергеевича, — двоюродного брата жены. С семьей Мартовых он в самых дружеских отношениях и, конечно, был бы приглашен на свадьбу. Харьковским органам уже приходилось собирать о нем сведения несколько лет назад, когда в Управление поступило анонимное письмо о том, что Пилипенко якобы дезертировал из армии и служил при немцах в Харьковской полиции.

После проверки установили, что Пилипенко попал в окружение под Белой Церковью и жил в деревне Строкачи, — как сказали жители, — «в приймаках». В январе сорок второго года он узнал, что его семья не успела эвакуироваться, и пришел в Харьков. При немцах нигде не работал, занимался кустарным промыслом — делал зажигалки, коптилки, мельнички для помола зерна.

Донос оказался ложным. Это была анонимка скандалиста-соседа. Пилипенко сейчас шестьдесят лет, он на пенсии.

Пилипенко тоже отпадал. На вопрос, говорил ли он кому-нибудь о Лунине и его поездке на Краснодарский процесс, Пилипенко ответил, что он не придал этому особого значения и, конечно, ни с кем не говорил об этом. Мартовой на этот вопрос тоже ответил отрицательно.

Брянские товарищи, в свою очередь, проверили круг знакомых Лунина, их взаимоотношения с ним, и пришли к выводу, что подозревать кого-либо из них нет оснований. Сейчас они отрабатывали другие версии, согласно плану, намеченному полковником Моховым. Капитан Тарасюк с данными, полученными в Краснодаре, вылетел прямо оттуда в Брянск.

«Ну что ж, возьмемся пока за Сомова. Чует мое сердце, что от него мы придем и к Ставинскому», — подумал Борисов.

Рабочее время подходило к концу, но Борисов не уходил, — он решил дождаться Микшина. И вот, наконец, дежурный доложил, что прибыл капитан Рыжов из Челябинска и с ним Микшин.

...Борисов представлял Микшина хилым, низкорослым человеком, который привык смотреть «на начальство» с вымученной заискивающей улыбкой. Но перед ним сидел высокий черноволосый, ладно скроенный мужчина. Его темные, с узким разрезом глаза смотрели спокойно и в то же время пытливо.

— Закуривайте, — предложил Борисов, протягивая Микшину портсигар. Микшин аккуратно взял папиросу, посмотрел на нее, и на его лице, будто он что-то вспомнил, проскользнула улыбка.

— Благодарю, — тихо и отрывисто сказал он.

Микшин провел рукой по причесанным волосам, и Борисов понял, что тот волнуется.

Пока Борисов читал письмо Микшина, переданное ему капитаном Рыжовым, Микшин курил и, тяготясь молчанием, смущенно покашливал.

Закончив читать, Борисов пристально посмотрел на Микшина. Тот сокрушенно качнул головой и снова едва заметно улыбнулся. Борисов понимал, что Микшину стыдно и горько за свое прошлое и что ему крайне неприятна процедура встречи и объяснения с представителями органов госбезопасности. Но именно это чувство вины и гражданского долга он ставил теперь выше собственного покоя.

— Когда вы написали это письмо? — спросил Борисов.

— Ночью. Накануне прихода сотрудников безопасности.

— Так. И вы действительно собирались его отправить?

— Конечно. Я уже говорил об этом.

«Да, зашевелились после процесса не только враги, но и друзья», — подумал Борисов и задал вопрос:

— Скажите, вам хотелось бы, чтобы ваше письмо сослужило пользу несколько раньше?

Микшин развел руками:

— Не знаю... то есть... не ради благодарности какой-то. Я помню о своем проступке... всю жизнь...

— Все ясно. Теперь о самом важном. Где же проживает этот Сомов? Знаете?

Микшин шумно вздохнул и откинулся на спинку стула:

— Да, я знаю. Но самое главное то, что он сейчас не Сомов, а Ушаков Геннадий Семенович.

— Живет где?

— Живет он в Куйбышеве, но точного адреса не знаю. Это легко установить в адресном столе.

— Как вы об этом узнали? И уверены ли вы, что он и сейчас там проживает?

— Куда же ему деться? У его жены там свой дом... Лучше я все расскажу по порядку.

И Микшин рассказал, как он оказался в немецком тылу и как познакомился с Сомовым.

— ...Срок я отбывал в тундре. Тяжело было, думал — не выдержу. Работал на шахте. В пятьдесят первом году в аккумулирующем штреке произошла авария, и я несколько часов простоял в холодной воде и простудился. Меня поместили в лагерную больницу. Когда я стал поправляться и ходить, в коридоре столкнулся с Сомовым. Он обрадовался встрече. Ну, и рассказал, что служил в немецкой вспомогательной части и попал в окружение наших войск. Это было уже в Германии. Он отсиживался в подвале, но его там обнаружили и потом судили. Суду он объяснил, что немцы его мобилизовали силком. Ну вот и ему, значит, дали десять лет. В больницу он попал потому, что ему вагонеткой раздробило на ноге палец... Там его называли Ушаковым. В пятьдесят третьем году я освободился, но еще три года проработал на шахте, чтобы накопить немного денег: у меня, что называется, не было ни кола ни двора. Мать жила на квартире, а в пятьдесят втором году она умерла.

Виктор Сомов освободился в пятьдесят пятом, женился и уехал с женой в Куйбышев — там у нее, как я уже сказал, свой дом. Он заходил ко мне прощаться — тогда и сказал об этом. Меня он не боялся, к тому же, считал, что за свою вину полностью понес наказание.

— А почему вы раньше не сообщили органам обо всем этом?

— Во-первых, я раньше думал, что десять лет для всех служивших у немцев — это стандарт. А во-вторых, первое время сам тяжело переживал свое положение и хотел от всего этого отрешиться. И только после Краснодарского процесса я понял, что Сомов легко отделался. К этому времени и я стал другим человеком. Я приобрел специальность... Работаю наладчиком станков, хорошо зарабатываю. Много читал, размышлял... И знаете, я хотел бы, чтобы меня вот теперь снова испытала военная судьба. Нет, войны я не хочу... просто я хотел бы искупить свою прошлую вину.

Борисов чувствовал, что Микшин говорит то, что выносил в мучительных раздумьях, и испытывал гордость за советское общество, которое дает возможность оступившемуся человеку встать на ноги.