Может быть, стоит бросить эту бесплодную переписку, признать бой проигранным, утешая себя, что сделано все возможное, что и в суде бывают ошибки?

Бывают. Но там, где решаются судьбы людей, их быть не должно.

Легко сказать — не должно. Но как доказать, что все эти улики, показания «свидетелей», доводы экспертов не более чем нагромождение случайностей, результат богатого воображения, плод лености мысли и некритической оценки поступков и слов?

Ведь на каждую улику нужна противоулика.

На показания одних свидетелей — показания других, опровергающие.

Нельзя требовать, чтобы суд отверг доказательства, опираясь всего лишь на голое «нет» заинтересованной стороны. Это азбука юстиции, смешно объявлять ее устаревшей.

Где же найти противоулики?

Где раздобыть истинных свидетелей?

Не сам ли Саранцев постарался, чтобы их не было: ведь его визиты к Кузиной обставлялись глубокой тайной. Ни один человек не знал об их связи. Кого он может теперь позвать на помощь?

Неужели так-таки и некого? Разве Кузина и Саранцев встречались на необитаемом острове? Разве они были совсем-совсем одни?

А что, если призвать в свидетели стены?

Заставить заговорить мебель?

Услышать голос посуды, одежды, книг?

А что, если сама Кузина уличит Кузину во лжи?..

Этот выход кажется предельно простым. Нельзя поверить, что он не пришел в голову сразу. Но так бывает. Все кажется несложным, когда поставлена последняя точка. Нелегко она дается, однако. Ведь каждое дело требует напряжения всех сил, внимания, размышлений, поисков, мастерства. Не все рождается сразу. И лучше поздно, чем никогда.

В Верховный Суд отправляется письмо отчаявшегося Саранцева, письмо, на которое вся надежда. Саранцев описывает такие подробности расположения комнат, обстановки в квартире Кузиной, ее одежды, наконец, ее биографии, которые может знать только близкий человек. Он припоминает смешные домашние тайны, над которыми он когда-то весело смеялся, слушая рассказы возлюбленной и, конечно, не предполагая, что они приобретут значение юридических доказательств. Он перечисляет изъяны на чашках, пятна на стенах, трещины на стульях — все эти ничего не значащие детали, которые должны спасти его, спасти потому, что, взятые вместе, они неопровержимо доказывают главное: Саранцев и Кузина были знакомы раньше… Близко… Давно…

Назначается новая проверка. Факты, сообщенные Саранцевым, подтверждаются. Снова собирается Верховный Суд, и лучшие из лучших судей страны, придираясь к каждой мелочи, тщательно взвешивают все «за» и «против», решают — преступник Саранцев или нет.

И приходит еще один ответ. Только это уже не типографский бланк с местом, оставленным для фамилии. Это — отстуканное на машинке специальное письмо, коротенькое письмо, но в нем заветные слова: «Не виновен».

Саранцев свободен. Правда победила. Судебных ошибок быть не должно.

Такова цена признания. Как видим, оно было вызвано сложным переплетением личных и бытовых отношений, искренним чувством к женщине, честь которой «признавшийся» хотел спасти, принеся в жертву себя. Стоило, однако, критически отнестись к этому быстрому «признанию», испытать его, как говорится, на прочность, проверить с помощью других доказательств, — и тотчас столь легко добытая «правда» оказалась лжеромантической «ложью во спасение».

А вот другая история. Она не менее характерна.

В прокуратуру пришло покаянное письмо: осужденный за убийство Коняхин чистосердечно признавался еще в одном убийстве. «Граждане начальники! — писал он. — Хочу снять с души камень. Как говорил мой бедный покойный папа, — не могу молчать. Не могу и все! Пробовал, терпел, но ничего не получается. Организм мой требует: скажи все как есть, не таись, легче будет. И вот я вам говорю: я — убийца. Вы, конечно, посмеетесь и скажете: «Ну и что? Мы это хорошо знаем, за то ты и сидишь». Нет, граждане начальники, не все вы знаете. Я не только убил Мурадову, но еще и другую девушку — Митрошкину. Было это вот как…»

И дальше на двадцати семи тетрадочных страницах Коняхин яркими красками живописал кошмарное убийство своей спутницы-недотроги, которую он решил «проучить за дерзость». Письмо заканчивалось надрывно: «Граждане начальники! В бессонные ночи я пролил реки слез над загубленной мною Митрошкиной. Если б вы знали, как мне жаль эту девушку! Теперь, когда я все рассказал, моя совесть чиста, и, выйдя на свободу, я смогу честно смотреть людям в глаза, смогу быть достойным строителем счастливой жизни».

Рассказ «строителя» вызвал переполох. Дело в том, что Митрошкина действительно была убита, причем все без исключения подробности, сообщенные Коняхиным, — будь то время, место или способ убийства, события, предшествовавшие ему к следовавшие за ним, детали обстановки, одежды, внешности убитой и многое другое — все это в точности соответствовало материалам уголовного дела. Дела, по которому был осужден другой человек. Тот, что не признавал себя виновным.

Ошибка? Страшная ошибка, которую нужно скорее исправить!

Так примерно и поступили. Приговор отменили, Коняхина же вновь предали суду и приговорили к расстрелу: два зверских убийства — это слишком много для того, чтобы даже в отдаленном будущем «держать» убийцу на правах мирного соседа.

Только тогда Коняхин понял, что перегнул. Он снова ударился в слезы: «Граждане начальники! Как могли вы мне поверить?! Я же просто дурил вам голову, а вы мне поверили… Все было очень просто: рассказал мне один кореш, как просил его в пересылке какой-то фраер взять на себя это убийство. Тебе, говорит, все равно дали полную катушку, больше уже не дадут, а зачем двоим погибать зазря? Возьми, говорит, на себя, а я тебе всю жизнь буду передачи слать, вот тебе истинный крест. И рассказал ему все свое дело до самой последней крошки. Кореш мой отказался на себя брать, был, выходит, умнее меня. А я решился. Если, думаю, выйдет, буду на свои пятнадцать лет обеспечен как бог. А не выйдет, так немного хотя бы развлекусь с тоски своей арестантской жизни. Ребята, думал, помрут от смеха… Хуже, думал, не будет. Вышки, конечно, не ждал…».

Снова завертелась судебная машина. Правда, конечно, восстановилась. Справедливость восторжествовала. А «царица доказательств» была наглядно посрамлена.

Признание своей вины — вовсе не главное, не решающее, не единственное, а самое рядовое доказательство, которое «играет» лишь в том случае, если есть и другие объективные доказательства, подтверждающие «чистосердечное раскаяние», делающие его убедительным, правдивым. Эти доказательства нужно найти. В арсенале современного следопыта — новейшие достижения науки.

Непосвященный человек, оказавшийся в криминалистической лаборатории, не сразу поймет, где он находится. Здесь и химические реактивы, и кварцевые лампы, и муфельная печь, и спектрограф, и микроскоп, пинцеты, иглы и множество других аппаратов и приспособлений, каждым из которых в отдельности пользуются люди различных профессий, но всеми вместе, пожалуй, только криминалисты. На помощь юстиции приходят биология, аналитическая химия, техническая физика, научная фотография, психология… Но криминалисты не просто механически воспринимают достижения естествознания и техники. Они перерабатывают их таким образом, чтобы приспособить к своим практическим нуждам, то ость к задаче расследования преступлений.

Наука обеспечивает раскрытие любого преступления и — что, может быть, еще важнее — страхует от возможных ошибок, вызванных предубеждением, случайностью, некритическим отношением к фактам.

Об этом и пойдет речь в рассказе «Простой штык», к которому потом еще придется вернуться на страницах этого повествования.

Телефонный звонок разбудил меня в два часа ночи. Я не удивился. Еще не подняв трубку, я знал, кто звонит. Ночью мне звонил только один человек — Илья Давидович Брауде. Казалось, он никогда не спал. Он мог позвонить и в два и в три часа ночи. Увлекшись каким-либо делом и готовясь к выступлению, он забывал о времени. Когда ему не терпелось поделиться удачной находкой, или неожиданной мыслью, или просто интересным случаем, он звонил своим молодым коллегам. Именно молодым — он любил их. Он никогда не называл их учениками. Помощники, говорил он.