По телу торопливо пробежала дрожь, что-то заворочалось в горле. Ближе, ближе… Пора! Борисов выскочил, в упор наставил наган на бандита и вместо уготовленного на такой случай окрика «Руки вверх!» или «Стой, стрелять буду!» сдавленным голосом бросил ему в лицо:

— Теперь не уйдешь, сволочь!

Глаза дезертира застыли, он оцепенел. Но тут же щека его дернулась судорогой, а над самой головой участкового просвистела пуля. Макарин вовремя успел подбить снизу бандитский обрез. С отчаянной озверелой силой Матвеев отшвырнул пожарника и кинулся в сторону ближнего проулка.

Бандит бежал ловко, рывками, от плетня к плетню. Сапоги Борисова скользили по мокрой траве, бешено билось сердце, а разрыв между ними все увеличивался. Вспышка выстрела — мимо. «Уходит, уходит!» — стучало в голове. И тогда участковый раз за разом трижды нажал на податливый спуск нагана Дезертир упал, словно его дернули за ногу. Борисов с разбегу навалился ему на спину.

Подоспели Кочетов и Макарин. Они уже вязали руки бандиту, когда на огороде Кланьки Степановой протарахтела автоматная очередь. Там Пронин с Авдолиным и Сарониным задерживали матвеевских подручных.

…Утром из Сеченова пришла машина с двумя милиционерами. Не разговаривая друг с другом, не угрожая больше Борисову, дезертиры карабкались в кузов. Легкораненому Матвееву Иван Васильевич даже помог. «Атаман» сидел сгорбившись, не отрывая взгляда от щербатого пола трехтонки. Со своей участью он примирился. Но страшнее всякого суда была для него встреча с односельчанами сейчас, среди бела дня. А бабы с детишками и старики стояли у каждой избы. Многие его помнили еще мальчишкой, провожали в армию. Помнили, как, напившись на проводах, он орал, что не допустит врага на землю русскую.

Машина ехала медленно, и с каждым поворотом колеса, новая тяжесть ложилась на плечи Матвееву, пригибала его.

— Бывало глянет, так лес вянет, — раздался высокий звенящий голос девушки-бригадира, — а теперь присмирел, как волк под рогатиной!

Матвеев дернулся, словно хотел поднять голову, но опустил ее еще ниже…

Потеряв своего вожака, банда распалась. Одни были вскоре задержаны работниками милиции, другие пришли в райотдел сами. И Сурские леса теперь никому не казались тревожными и угрюмыми. Кряжистые дубы-великаны добродушно покачивали над головой путника своей резной листвой.

Прошел год с лишним, и вот под осень, когда в полях еще дозревали хлеба, а в правлении на конторских косточках уже подсчитывали и распределяли новый урожай, в село ворвалась наконец долгожданная радость. Если на вертлявой змейке дороги в пыльном клубке показывался грузовик из Сеченова, все, кто был в деревне, высыпали на улицу. От самой околицы, размахивая деревянными саблями и пистолетами, с торжествующими криками «ура!» бежали за машиной босоногие мальчишки; женщины молчали и с трепетом всматривались в кузов: «Уж не мой ли вернулся?..» Что ни день в Ратово, после долгих лет разлуки с домом, прибывали фронтовики.

Попутный грузовик тормозил против какой-нибудь избы. Демобилизованный прыгал на землю и, как зачарованный, глядел вокруг: на родной дом, на шуструю стайку цыплят, на тополь у дороги… Так стоял он — с вещевым мешком в руке, пропыленный, загорелый, обветренный суровыми ветрами войны — русский солдат. Он победил!

А к нему со всех ног бежали мать с отцом, жена, дети. Дети! Подросли-то! Прижмет он в такую минуту к груди семилетнего сына, который толком и не помнит отца, а тот гордо и с уважением, на зависть своим сверстникам, гладит на его гимнастерке боевые ордена.

К вечеру в дом вернувшегося солдата собирались односельчане-фронтовики. За доброй чаркой водки вспоминали они, кто кем воевал, каким путем шел, где был ранен да сколько лежал в госпитале. А детишки, широко раскрыв глаза, ловили непонятные слова: Будапешт, Прага, Варшава, Вена, рейхстаг…

В Ратово возвращались фронтовики. Но за этой великой радостью плелось тенью и великое горе. Были избы, в которых вечерами слышались приглушенные рыдания. Нелегко ведь поверить бумажке с черной каемкой. И вдовы не верили ей, каждая оставила и берегла тонкую ниточку надежды: а вдруг пропал без вести, а вдруг перепутали, а вдруг… И вот теперь эти слабые ниточки рвались, а страшная правда вставала обнаженной, жестокой, неумолимой. В те дни Борисов до глубины понял, какой ценой заплатил народ за победу.

Осеннюю распутицу сменили заморозки. Давно опала с деревьев листва, земля затвердела, покрылась первыми снежными проседями. Наступала зима.

Работая участковым, Борисов хорошо узнал ратовцев, со многими из них подружился. Теперь село это не было для него чужим. Сам в прошлом крестьянин, он частенько задумывался о делах колхоза. А дела-то обстояли неважно.

По-прежнему не хватало техники. Мобилизовав, как говорят, все силы и средства, ратовцы успели собрать урожай и распахать поля, но на двух-трех кусках земли все же оставалась торчать колючая стерня. Кормов для скота запасли недостаточно. Рассчитавшись с государством, колхозники мало получили на трудодень. Хозяйство артели крепко подорвала война.

«Конечно, с возвращением фронтовиков многое должно измениться, и основное в том, чтобы во главе колхоза встал опытный, твердый председатель», — рассуждал участковый.

Неделю Борисов «гостил», как пошутила его жена, у себя дома. Действительно, за неполных два года он еще не брал отпуска и наведывался в семью раз-другой в месяц, да и то не больше, чем на день, — все было некогда. А тут проездом заглянул к нему начальник райотдела. «На семь суток под домашний арест!» — узнав об этом, сказал он, почти насильно усадил участкового в машину и отвез в Свинухи.

Пока Борисов отсутствовал, в Ратове состоялось общее собрание, на котором колхозники избрали нового председателя артели «Зори коммунизма» — офицера запаса Галина.

От ратовцев участковый много слышал про Галина. Говорили, что он хорошо знает агротехнику и вообще, в делах «мужик крутой и толковый». Новый председатель демобилизовался позже остальных, Борисов же последний месяц много работал в других деревнях своего участка. Поэтому, наверно, до сих пор им не довелось встретиться.

Узнав новость, Борисов пошел в правление. На улице большими хлопьями валил первый настоящий зимний снег. У старой избенки-клуба мальчишки, побросав где попало школьные сумки, играли в снежки. Один из них, лет восьми, без шапки, вихрастый и раскрасневшийся, в пылу «боя» угодил ненароком участковому в плечо. Иван Васильевич про себя улыбнулся, но пригрозил мальчугану, и тот, смутившись, спрятался за угол избы.

В председательской комнате было накурено и шумно — очевидно, разгорелся какой-то спор. Борисов застал здесь Авдолина, Кочетова, парторга Ветленского и брата нового председателя Тимофея Галина. Оказалось, что Александр Галин с утра уехал в райцентр. Они поздоровались, и спор сразу же возобновился.

— Ишь ты, какой прыткий!.. — почти кричал Тимофей Галин Сереже Кочетову. — Крыши у изб прохудились, дров запасти не успели. А ты пчел разводить да клуб строить! И где только твое комсомольское соображение? Я полагаю, перво-наперво животноводство поднимать следует.

— Да разве я против… — оправдывался Кочетов. — А только от пчелок-то тоже доходец немалый.

— Для скотины главное дело — корм! — веско сказал Авдолин. — За спасибо ты с нее ничего не получишь.

— А что, у нас лугов мало? Хватает, да еще пойменных!.. — горячился Тимофей. — Их только в порядок привести.

— На одних лугах широко не развернешься, — поддержал Авдолина парторг. — Под животноводство базу подвести нужно.

Борисов понял: речь идет о том, как поставить колхоз на ноги и за что приниматься вначале. Участковый собрался было вставить и свое слово, но дверь распахнулась, и в комнату не вошел, а скорее ворвался новый председатель. Высокий и складный, с красивым волевым лицом и резкими движениями, Александр Галин сразу понравился Борисову. «Этот трепаться не будет», — подумал он. Председатель кинул на стол полевую сумку, расстегнул заснеженную шинель, сдернул зубами одну перчатку. Протянул участковому руку.