Через несколько дней Руденко получила приказ снова эвакуировать экспонаты.

Войска Советской Армии прорвали полосу обороны противника на границах Восточной Пруссии и вступили на вражескую территорию. Наступление развертывалось быстро.

Ящики доставили в Вильденгоф — имение графов фон Шверин в семидесяти километрах от Кенигсберга. Великолепное здание дворца, построенного в XVIII веке, в старом парке, одной стороной выходило на огромный пруд. Здесь, в полутемной графской столовой, Руденко встретила Роде.

Столовая напоминала старинные рыцарские залы. Каменные плиты на полу, деревянные панели, узкие стрельчатые окна, светильники на стенах вперемежку с оленьими рогами и кабаньими головами, стулья с высокими резными спинками, столы на грубоватых козлах, развешанное повсюду оружие — алебарды, мушкеты, мечи, щиты, манекены, облаченные в сверкающие латы, — все это выглядело романтичным и таинственным.

Однако Руденко было теперь не до романтики. Приближалась развязка — она отлично понимала это и всеми силами старалась сохранить музейное имущество, чтобы хоть как-нибудь оправдать себя в глазах «красных».

— Фрау Руденко, — торжественно произнес Роде, — Великая Германия доверяет вам свое национальное достояние. Вот, — и доктор театральным жестом повел вокруг, указывая на штабели ящиков, сложенных вдоль стен. — Здесь находятся уникальные произведения из собраний Кенигсберга. Вам не дано права открывать ящики и знакомиться с их содержанием. Каждый ящик запломбирован. Прошу удостовериться и подписать сохранную расписку.

— А янтарная комната, — она здесь? — не удержалась от вопроса Руденко.

— Янтарная комната? Янтарная комната — самая большая драгоценность! Ее надо сберечь, чего бы это ни стоило, — уклонился от прямого ответа Роде. — Прошу вас. — Он протянул Руденко лист бумаги, показывая этим, что не намерен продолжать разговор.

Вечером Роде уехал домой, а Руденко и ее няня начали устраиваться на новом месте.

Из многочисленного семейства графов фон Шверин в замке оставалась лишь старая графиня, официальная владелица имения.

Долгими вечерами две пожилые женщины — немецкая графиня и кандидат искусствоведения, человек, потерявший родину, — сидели в обитой штофом гостиной, чуть освещенной красноватым пламенем из камина, и раскладывали бесконечные пасьянсы, тихо беседовали за чашкой кофе или читали пухлые французские романы в потертых кожаных переплетах с вензелями графов фон Шверин.

Временами издалека доносилась орудийная пальба. Женщины вздрагивали и крестились, с испугом поглядывая на задрапированные окна. Война подвигалась все ближе. Но пока ее тяжелые шаги еще не доносились сюда: советские войска готовились к решительному наступлению, накапливая силы.

И вот наступление началось.

Январь был на исходе. С утра шел мокрый и липкий снег. Он тут же таял, образуя под ногами серую, жидкую кашицу. Зато деревья, остроконечные крыши, садовые скамейки в парке были покрыты плотным белым слоем, и от этого в воздухе остро пахло свежевыстиранным и высушенным на морозе бельем. В замке творилось что-то необычайное. Дворовая челядь сновала по парадной лестнице, на которую раньше не имела права входить. Из распахнутых дверей выносили и втискивали в лимузин ящики, кожаные саквояжи, ларчики и несессеры, погребцы с продовольствием, оплетенные соломкой бутыли дорогого вина.

— Милая фрау Руденко, — явно нервничая, говорила графиня, — положение чрезвычайно серьезное. Я вынуждена покинуть замок, в котором провела почти всю свою жизнь. Еду в другое наше имение, в Бранденбург. Я привязалась к вам всей душой, дорогая, будьте там моей гостьей. Вам оставлено место в автомобиле. Вашу няню мы отправим на другой машине, вместе со слугами. Надеюсь, вы согласны? Ведь вы понимаете, насколько велика опасность, угрожающая нам? Боже мой! Они почти рядом!..

Трудно сказать, какие чувства и мысли руководили Руденко. Но она отказалась. Может быть, ее пугала ответственность, возложенная на нее доктором Роде, и боязнь репрессий со стороны немецкого командования? Возможно, заговорила, наконец, совесть, и она решила вернуть родине украденные гитлеровцами экспонаты? Наверное, было и то, и другое…

Словом, Руденко осталась. Она даже произнесла перед графиней небольшую, но достаточно парадную, эффектную речь, которую затем воспроизвела в своих воспоминаниях. Смысл этой тирады сводился к тому, что цель жизни Ангелины Павловны, цель ее пребывания в Германии — охрана музейных памятников, дорогих всему человечеству, и что она, как капитан на корабле в минуту опасности, останется на мостике до конца.

Но на защитника интересов человечества Руденко походила мало — слишком путаной и запятнанной была ее жизнь.

Вечером графиня фон Шверин покинула замок, а на следующий день, 23 января, его заняли отступающие части гитлеровских войск.

В имении жило немало помещичьих семей из восточных пограничных районов. Командование начало выселять их, освобождая помещения для войск. Командир полка потребовал и от Руденко, чтобы она очистила бывшую столовую, в которой стояли ящики с экспонатами.

И военные, и беженцы наперебой убеждали Руденко:

— Фрау, солдаты озябли, им нужна крыша над головой и глоток горячего кофе!

— Фрау, все мы вас просим!

Но Руденко отстаивала свои «владения» с отчаянием обреченной. Она снова и снова говорила оборванным, изможденным людям об огромной ценности экспонатов, о всепокоряющей силе искусства, о бессмертии живописи, — говорила, сознавая, что эти люди, видимо, просто потеряли способность понимать что-либо.

Они безнадежно махали руками и отвечали:

— Ах, фрау, за войну так много погибло всего, что жалеть о раскрашенных досках и тряпках уже не приходится.

Тогда Руденко решилась на последний шаг: по утрам она закрывала дверь изнутри на огромный засов и проводила в столовой безвыходно целые дни. Так продолжалось до тех пор, пока не стало известно, что части Советской Армии находятся возле Штаблага, в двух километрах от Вильденгофа. Немецкие солдаты спешно покинули имение. А на следующее утро начался сильный артиллерийский обстрел и авиационные налеты.

Беженцы-немцы, бывшие слуги графини фон Шверин, люди, насильно угнанные из многих стран Европы в Восточную Пруссию, сгрудились в огромных подвалах дворца. Звучала русская, немецкая, французская, итальянская, польская речь. Здесь Руденко впервые разговорилась со своими земляками.

Она сидела в углу, вздрагивая от разрывов, и прислушивалась к женскому голосу.

— Ты уж потерпи немножко, Женюшка, не бойся, родненький. Здесь до нас снаряды не достанут, сынок. Переждем как-нибудь. Недолго теперь осталось — рядом они, наши-то.

«Наши… Она вот ждет их, — думала Руденко. — А я? Жду я или нет? Пожалуй, все-таки, жду. Но — что будет, что будет?..»

К вечеру обстрел прекратился. Разнесся слух, что русские отошли от Штаблага. И верно, наутро дворец снова заняли гитлеровские подразделения и походный лазарет. Беженцы шли сюда почти непрерывным потоком. Комнату, которую занимала Руденко, осаждали поминутно, требуя ее освобождения. Приходилось впускать беженцев и днем и ночью.

Так продолжалось несколько дней. То воинские части и немцы, работавшие в имении, а вслед за ними и беженцы, уходили на запад, то новая волна солдат и беженцев заполняла полуразрушенный дворец. И снова гитлеровцы требовали от Руденко выкинуть ящики во двор, и снова Ангелина Павловна убеждала, просила, потрясала бумажкой, подписанной доктором Роде, хотя на нее теперь почти никто не обращал внимания. Однако способность безрассудно повиноваться, выработанная долгими годами муштры, еще не покинула немцев окончательно. Никто не осмелился насильно заставить Руденко подчиниться. Ей лишь поминутно твердили, что следует уходить, потому что дворец все равно будет или взорван или разрушен во время обстрела.