Да, что-то есть в этой фигуре недосказанное. Ясно только одно — сам он не убивал Лунина... Быть может, поэтому он чувствует себя уверенно. За его прочным алиби прячется кто-то еще. Со счетов нельзя сбрасывать ничего. Завтра надо сравнить его фотографию с теми, что есть у Ольшевского».

Прошло уже более месяца, как произошло убийство, но у Борисова не было уверенности, что он хоть сколько-нибудь приблизился к развязке. Было ясно одно: до пятьдесят девятого года Ставинский не проживал в Риге, ибо трудно было предположить, что за четырнадцать послевоенных лет Татьяна не встретилась с ним.

Так размышлял Борисов, когда шел вверх по улице Ленина. Около Новой Гертрудинской церкви он свернул в боковую улицу. Вошел в подъезд мрачноватого дома и поднялся на четвертый этаж. Надавил кнопку звонка.

Дверь открыл худой благообразный старик. Взъерошенный хохолок седых волос лихо топорщился над его высоким морщинистым лбом, а тонкий, загнутый книзу нос как бы клевал щеточку реденьких усов. Мазками белой гуаши застыли над очками прямые брови. Горло старика до самого подбородка было обмотано белым кашне, и это делало его похожим на простуженного какаду. Сквозь очки пытливо-удивленно на Борисова смотрели небольшие тусклые глаза.

— Мне нужен Георгий Станиславович Ольшевский, — улыбнулся Борисов. Он был рад, что Ольшевский жив, а то, что это был именно он, не было сомнения.

— Значит ко мне. Что вам угодно?

— Я из военкомата. Мне нужно с вами поговорить...

— Любопытно...

— ...О муже вашей родственницы Татьяны Владимировны.

— А... О Ставинском? Это интересно. Хотя...

— Я все знаю, Георгий Станиславович. Именно поэтому мне и нужно кое-что выяснить у вас.

— Ну что ж... проходите... поговорим...

Борисов вошел в темную прихожую. Хозяин щелкнул выключателем, и тотчас откуда-то из глубины квартиры женский голос что-то спросил по-латышски.

— Ты лежи. Тут ко мне пришел товарищ по делу! — крикнул Ольшевский фальцетом по-русски. И полушепотом пояснил Борисову: — Дочь больна... радикулит... так что, пожалуйста, пройдемте сюда.

В маленькой комнате стояли две узкие железные кровати, застекленный шкаф, набитый книгами, и длинный стол. На столе, на подоконнике, на кровати — всюду лежали листы бумаги с карандашными набросками, орнаментами, стилизованными цветами. На столе стоял стакан с кисточками различных размеров, рядом — коробка с акварельными красками.

— Вы извините, здесь маленький, так сказать, ералаш, — улыбнулся Ольшевский. — Здесь живут мои внуки. Вырабатывают свойственный художникам стиль лирического беспорядка.

— Значит, студенты? — спросил Борисов, задорно-снисходительно осматривая запущенную комнату.

— Да, оба кончают училище прикладных искусств.

Ольшевский осторожно собрал со стола рисунки, смахнул со стула обрезки бумаги и предложил Борисову сесть.

— Так я вас слушаю, товарищ...

Борисов назвал свою фамилию. Направляясь сюда, он старался угадать, побывала ли старушка Кручинина здесь после его ухода? Вполне возможно, что она поспешила поделиться со стариком этой новостью, — жили они друг от друга всего в нескольких кварталах... Поэтому он изложил прежний мотив своего визита. Он рассказал также о том, что вчера побывал на улице Энгельса, в доме, где жил Ставинский перед войной, но от Кручининой узнал, что теперь он там не живет, а его жена умерла. И вот он пришел сюда в надежде узнать подробности.

— Подробности... Они так печальны... Я расскажу... Но вряд ли они помогут вам найти Ставинского.

— Почему же?

— Я буду говорить, а вы слушайте, — уклонился от прямого ответа Ольшевский. — Татьяна искала Петра много лет. Подавала на розыск всюду, куда ей советовали. Ответы были двух вариантов: погиб или пропал без вести. В сорок шестом и пятьдесят третьем она ездила в Москву к его отцу. Петр у него не появлялся. Отец рассказал, что в середине июля сорок первого года он получил от сына всего одно письмо, а в августе пришла похоронная... Заметьте, Ставинский погиб в начале войны, о каких же наградах может идти речь, товарищ Борисов? — лукаво улыбнулся Ольшевский. — Я понимаю, что здесь дело не в наградах... Ваш визит ко мне продиктован другой причиной.

— Из чего вы это заключили? — Борисов отдал должное его проницательности.

— Из всех последующих событий. Ведь Ставинский жив... А теперь попрошу вас показать свои настоящие документы.

Борисов показал свое удостоверение.

— Ну вот, теперь все стало на свои места, — заключил Ольшевский с облегчением. — Значит, он все же что-то натворил?

— Георгий Станиславович, у меня к вам пока такие вопросы: как Татьяне Владимировне стало известно, что Ставинский жив? И почему она покончила жизнь самоубийством? Пожалуйста, все подробно, — попросил Борисов, уклонившись от ответа.

— Как я уже сказал, Татьяна долго и безрезультатно разыскивала Ставинского, и ей ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что он действительно погиб. — Ольшевский зачем-то размотал свое кашне. В комнате было очень тепло, и Борисов про себя отметил, что это просто старческая причуда — носить кашне дома.

Ольшевский повесил кашне на спинку стула и продолжал:

— И вот как-то летом 59-го года она ехала на трамвае. Трамвай остановился. Рядом остановился встречный, полупустой. И Таня увидела в нем Ставинского. Она выскочила из трамвая, чтобы пересесть в тот, но не успела — трамвай уже тронулся, и Ставинский ее не заметил. Она поспешила домой. Три дня она никуда не выходила, все ждала его, но он так и не пришел. Обознаться она не могла. Она поехала к Айнару, их общему знакомому. Айнар сначала говорил, что не видел его с сорок первого года. Тогда Татьяна пошла на хитрость и сказала, что три дня назад видела Петра у его дома. Она ждала, что Петр придет к ней, но он не пришел. И Айнару ничего не оставалось, как сознаться, что Ставинский, действительно, был у него. Живет он отсюда далеко, у него семья, — так уж несуразно получилась у него жизнь. Он не виноват, его надо понять и простить, а искать не следует, все равно прошлого не вернуть... Теперь вы можете себе представить состояние Татьяны, когда она прямо от Айнара приехала ко мне?! Я был поражен услышанным. Возмущался, весь кипел. Таня плакала. Потом попрощалась со мной и с Вильмой и ушла. Кто мог подумать, что мы видимся в последний раз! В ее смерти есть и моя вина. — Старик заплакал.

— Успокойтесь, Георгий Станиславович, — утешал его Борисов. — Ну что вы могли сделать?

— Я мог не усугублять, но сделал наоборот. Разошелся я тогда вовсю. Очень мне было обидно за нее. Я высказал ей одно предположение... — Ольшевский замялся.

— Какое же? — подтолкнул его Борисов.

— Тут можно подумать только одно. Если розыски ничего не дали, а, между тем, он не погиб, а продолжает здравствовать, то он просто живет под чужой фамилией! А если так, сказал я, то корни такой метаморфозы уходят в сорок первый год. Ты ждала Петра Ставинского, но теперь он — не он. Вот почему он не пришел ни к тебе, ни ко мне. Только перед Айнаром он мог предстать в любых ипостасях...

Слушая Ольшевского, Борисов вдруг понял, что именно сейчас он стоит у той точки, откуда начинается след из прошлого... Он читал на лице Ольшевского искреннее негодование и интуитивно чувствовал, что этот порыв — не игра. Сейчас только не охладить бы этот эмоциональный накал!

— Кто же — Айнар? Почему вы о нем нелестного мнения?

— Кто он — я не знаю... Только смутно догадываюсь. Мне пришлось слышать о нем еще перед войной, но я его никогда не видел, В начале сорок первого я работал в культпросвете — руководил драмкружком. В культпросвете и познакомился с Ставинским. Он только что приехал из Москвы: решил показать себя как пианист. В то время диплому о музыкальном образовании придавалось куда меньше значения, чем сейчас; ценилось просто мастерство. А играл он замечательно. Врожденный талант, развитый домашним музыкальным воспитанием. Ему поручили вести музыкальный кружок. Выступал он и с сольными концертами. Еще немного — и быть бы ему известным пианистом. Война помешала... Но сейчас не об этом... В январе он познакомился с Татьяной. Полюбили друг друга. Я часто бывал у них: Татьяна — моя единственная родственница. И вот я стал замечать, что Петр как-то изменился. От руководства кружком отказался. Сказал: «Эта работа не по мне. Жалкое таперство»... Реже стал выступать сам. Днем — загородные прогулки, вечером — ресторан. Все с Татьяной, конечно. Когда приехал, был одет средне. Теперь появились новые костюмы, модные ботинки, макинтош... И это в сорок первом, когда создавшееся положение вполне отвечало выдвинутому лозунгу: «Кто не работает — тот не ест». Таня не работала. И я заподозрил, что для Ставинского она распродает свои драгоценности. Как я понимал, его зарплаты на такую жизнь хватить не может. Я пошел к ней, чтобы поговорить, предостеречь, — знаете, по-родственному. Когда я вошел, Татьяна и Петр спорили в соседней комнате. Петр горячо доказывал, что Айнар хороший человек и напрасно Таня о нем такого мнения. «Маленький бизнес, — говорил Петр, — только и всего. Я ему кое в чем помогаю. Игра стоит свеч. Я же не Альфонс, чтобы проживать твои побрякушки. Побереги их для лучших времен». Что ему ответила Татьяна, я не понял. Для меня главным в услышанном было то, что я ошибся, поставив под сомнение его отношение к личным средствам Татьяны. Слово «бизнес» я понял, как маленькую спекуляцию. Тогда многие подрабатывали этим путем. Двадцатого июня Ставинский уехал в Москву к своему отцу, чтобы взять кое-какие вещи. Ну, а через два дня началась война... Двадцать четвертого Таня получила от него телеграмму. Он сообщал, что мобилизован в армию и отправляется на фронт. И вот с тех пор от него не было никаких известий...