В домах Пасечного зажглись огни. Зиргус посмотрел на часы: пожалуй, пора! И пошел к дому Лунина. Надвигалась темнота. «А вдруг он не один? Всякое бывает! — шевельнулась мысль. — Ничего, справлюсь и с двумя». В доме Лунина светилось только одно окно, рядом с коридором. Зиргус волновался, но это было старое, привычное «рабочее» волнение, которое придавало ему силы, оно вернулось к нему сквозь годы расслабленности и лени. Оно снова наполнило его дряблые мышцы силой, заставило мозг заработать в одном нужном направлении, и весь он как бы подобрался, готовый к мгновенной реакции. Это был прежний Зиргус. Он шел напролом, и ничто уже не могло его остановить.

Лунин подошел к жарко горящей плите и, покрякивая, сел на табуретку. С задумчивым выражением на лице вынул из пачки папиросу, не спеша ее размял, зажег спичку, прикурил и, прежде чем погасить огонек, какое-то время смотрел на него. Его движения замедлились; он с вялой сосредоточенностью курил, обволакиваясь дымом. Подошла кошка, потерлась о его ноги и улеглась около плиты в картонную коробку. Она уставилась на хозяина широко открытыми желтыми глазами и тихо замурлыкала.

Лунин встал, взял со стола очки и, привычным движением руки откинув дужку, надел их. Взял газету и стал ее просматривать. В «Брянской правде» был помещен портрет в траурной рамке.

«Степан... Ах, Степан... Прощай, дорогой товарищ, партизанский командир», — произнес Лунин вслух. Он отложил газету, снял очки — читать он был не в состоянии.

«Да, в таком возрасте уж ничто не заполняет промежуток между сегодняшним днем и смертью. Впереди только однообразная равнина, и нет на ней никаких вех... Ах мысли, мысли... воспоминания... Да что же со мной сегодня? Нельзя так падать духом. Завтра такой трудный день»...

Лунин шумно вздохнул, взял кочергу и, сдвинув ею конфорку, заглянул в топку. Подбросил угля, пододвинул немного вьюшку трубы.

Заскрипело крыльцо. Постучали в дверь.

Лунин, ничего не спрашивая, открыл.

— Вам телеграмма... Из Харькова, — сказал Зиргус.

— Очень рад... проходите!

Зиргус вошел в кухню.

— Пожалуйста, распишитесь, — сказал он.

Лунин подошел к столу и потянулся за очками. Среднего роста, в синей, на заячьем меху безрукавке, он показался Зиргусу слабосильным и старым.

Когда Лунин повернулся к нему, он, держа в руках бумажку, вдруг резко задрал вверх голову и, показав на потолок, испуганным голосом спросил:

— Что это у вас?

Лунин, придерживая очки, поднял голову.

Зиргус шагнул к нему и с хриплым выдохом рубанул его по горлу ребром ладони. Роняя очки, Лунин схватился за горло, но его руки тотчас бессильно опустились. Зиргус подхватил его обмякшее тело и, не удержав равновесия, упал вместе с ним на стол. Затем он положил Лунина на пол, сорвал с вешалки пальто, набросил его на голову Лунина, нащупал его висок и несколько раз ударил поленом. «Готов». И посмотрел на часы: стекло разбилось, а часы остановились. Он бросился искать осколки, но сразу же понял, что такая работа ему сейчас не под силу. Он нашел один покрупнее осколок, где, возможно, могли сохраниться отпечатки его пальцев, и решил, что остальные слишком мелки для подобных улик.

Зиргус шагнул в коридор и приоткрыл наружную дверь. Несколько секунд постоял так, прислушиваясь, потом не спеша сошел с крыльца и степенной походкой вышел на улицу.

Срывался снежок. На станцию Зиргус пришел за несколько минут до прихода рабочего поезда на Брянск. В Брянске он пересел на пассажирский, идущий до Смоленска. И снова он проезжал Пасечное. За окном вихрилась метель, но он терпеливо смотрел в окно, пытаясь отыскать глазами дом, в котором он побывал несколько часов назад. Но даже ближние улицы окутала сплошная белая пелена. Тогда он залез на свою полку и заснул сном праведника. На рижский поезд он намеревался пересесть только в Витебске, подальше от этих мест.

Зима 1964-го года выдалась снежной и холодной. Часто бушевала метель. Сухой рыхлый снег засыпал вокруг Пасечного окрестные леса и поля. Из Брянска пригнали снегоочиститель, и он то и дело курсировал мимо Пасечного. А на пристанционном перроне по утрам чиркал фанерной лопатой старый дворник дед Фома. На улицах поселка жесткий от мороза, еще не слежавшийся снег сердито скрипел под ногами и отваливался от подошв спрессованными плитками.

Но в ночь на 7 февраля заметно потеплело... В безветрии отвесно падали крупные влажные хлопья и, оседая друг на друга, окутали Пасечное лебяжьим пухом. Крыши стали выше, заборы — ниже.

К утру снегопад прекратился, небо прояснилось, и над поселком выплыл перламутровый серп месяца со слегка размытыми краями.

Медленно рассвело... А побледневший от дневного света месяц все еще висел над Пасечным. Будто из-под мохнатых горских шапок голубыми удивленными глазами смотрели окна домов...

Из больничных дверей вышла медсестра Рая Орешкова, посмотрела по сторонам, глубоко вздохнула ароматный свежий воздух и побежала по улице, размахивая руками в узорных вязаных рукавичках. Она напрямик, раскидывая валенками снег, пересекла еще не расчищенную небольшую площадь и свернула в боковую улицу, обсаженную вдоль заборов липами.

Поравнявшись с участком доктора Лунина, Рая остановилась и толкнула калитку, но она не поддалась; только снежный комок сорвался с навесика и скользнул Рае за воротник. Она сняла рукавичку и просунула руку между досок — крючок болтался свободно, калитка была не заперта. Рая налегла на нее плечом и отодвинула рыхлый сугроб. Открылась нерасчищенная дорожка. Она вилась гладким, не тронутым лопатой желобком между отвесными стенками старых сугробов.

«Никаких следов! Да он же не выходил! Неужели заболел?» — с тревогой подумала Рая и побежала к крыльцу. Дверь была чуть приоткрыта, и в коридор нанесло косой намет снегу. Рая вошла в коридор и постучала. Ответа не было.

— Анатолий Романович, к вам можно? Анатолий Романович! — Рая слегка потянула дверь на себя, и она отворилась. В кухне горел свет, хотя на дворе было уже совсем светло. Рая шагнула через порог и отшатнулась: на полу возле плиты лежал человек. Его голова и верхняя часть тела были покрыты легким пальто.

— Кто это? — слабо вскрикнула Рая. Она откинула с лица человека пальто — перед ней был Лунин. На его вздутом лице возле виска запеклась кровь. Голова лежала в луже крови, уже подернувшейся мутной пленкой. Он был мертв. Рая поняла это сразу, едва прикоснувшись к его холодной закоченевшей руке.

— Боже мой, боже мой, — шептала Рая, снова закрывая лицо покойника и стараясь придать пальто прежнее положение.

Она выскочила во двор и стала звать на помощь.

Первым прибежал Кондратий Иванович. Но Рая, опомнившись, остановила его у калитки:

— Сюда нельзя!

— Да что случилось, чего ты орешь? Почему сюда нельзя? — возмутился Кондратий Иванович, отстраняя ее.

— Убили! Убили доктора! — Рая схватила его за рукав и не пустила во двор. Она скороговоркой объяснила, в чем дело. Кондратий Иванович всплеснул руками и опустился в сугроб.

— А я гляжу: ночью горит свет на кухне.

Подошли соседи из других дворов.

— Товарищи, во двор, а тем более, в дом — нельзя! Вы, дедушка, стойте на часах у калитки, — обратилась она к Кондратию Ивановичу, отряхивая его от снега. — Пусть кто-нибудь бежит в милицию, а я помчусь в больницу.

Кондратий Иванович загородил собой калитку и приказал жене:

— Мать, тащи кожушок и рукавицы. А вы, граждане...

Вскоре из машины с красной полосой вышел начальник милиции капитан Малахов в сопровождении следователя Хромых и двух милиционеров. Почти следом за ними подъехала прокурорская «Победа»,

— Почему собаку не взяли? — спросил прокурор, вылезая из машины.

— Бесполезно, снегу навалило. Да и поздно уже, Юрий Семенович, железная дорога рядом, — ответил следователь, пропуская прокурора вперед.

— Гм... Железная дорога?.. У вас уже есть выводы? — Прокурор в расстегнутом пальто быстро подошел к калитке, решительно распахнул ее и, посматривая по сторонам, пошел по двору. Остальные гуськом шли за ним.