Текст гласил:
«В последнее время я отправил в ваш адрес два письма с информацией, которая, как я полагаю, не могла остаться незамеченной службой безопасности СССР. Однако, состоя с вами в односторонней переписке, я лишен возможности судить о том, насколько полезными оказались для вас сообщенные мною сведения.
Мне хотелось бы быть уверенным, что усилия, мною предпринятые и для меня отнюдь не безопасные, не пропали даром и вами приняты во внимание. Кроме того, я хочу знать, нуждаетесь ли вы и в дальнейшем в моих услугах, которые продиктованы единственно уважением к той политике, которую осуществляет СССР на международной арене. Я имею в виду разрядку.
Если я могу быть вам полезен и впредь, прошу дать мне об этом знать следующим образом. 14-го числа сего месяца между 15.00 и 15.15 поставьте на углу улицы Горького и проезда Художественного театра автомобиль с подъемником для замены уличного фонаря. Рабочий — ваш сотрудник — должен быть одет в синий комбинезон и синий берет. Обусловливаю эти детали, чтобы избежать случайного совпадения».
Ермолину все было понятие: мимо «технички» на этом перекрестке, едва ли не самом оживленном в Москве, за пятнадцать минут пройдут тысячи людей, промчатся сотни автомобилей. Установить, кто в этой лавине пешеходов и пассажиров Доброжелатель, будет абсолютно невозможно. Значит, инициативу он оставляет за собой. Разумно и профессионально тоже.
Ермолин нажал на кнопку звонка. В дверях неслышно появился помощник.
— Прошу срочно выяснить, — приказал он, — в каком отеле остановился американский профессор Роберт Шарки. Ну и все о нем: когда прибыл, по какой линии, один или в группе. Словом, все!
— Слушаюсь!
Четырнадцатое приходилось на завтра. Ермолин еще раз взглянул на штемпель и чертыхнулся, письмо было опущено десятого. Три дня, выходит, оно путешествовало от Дома кино до площади Дзержинского. Владимир Николаевич вспомнил, что несколько лет назад «Литературная газета» провела своеобразный эксперимент: отправила по разным адресам сто писем и проследила затем их судьбу. Оказалось, что в наши дни письмо из Москвы в Тулу идет дольше, чем при жизни Льва Толстого.
Как бы то ни было, времени оставалось в обрез. Ермолин вызвал к себе Турищева и Кочергина, чтобы отдать нужные распоряжения. Они обговаривали уже последние детали, когда в кабинете снова появился помощник. Вид у него был несколько растерянный.
— Что такое? — недовольно спросил Ермолин. Капитан Ряшенцев виновато развел руками:
— Нет в Москве никакого Роберта Шарки, Владимир Николаевич. И в Союзе нет. Правда, господин с такой фамилией приезжал несколько месяцев назад. Десять дней...
— Хорошо, — вдруг улыбнулся Ермолин, — можете идти. — Он повернулся к Турищеву и Кочергину. — Слышали? Выходит, Шарки — псевдоним. А может быть, и настоящее имя. Тогда он живет под псевдонимом сейчас где-нибудь в «Метрополе» или в «Национале». Только не в «Бухаресте», там его знают в лицо служащие.
— Можно поднять, Владимир Николаевич, — осторожно подсказал Турищев.
— Можно, — согласился Ермолин. — Только сейчас это не самое главное. Он ищет встречи сам. Мы ему ничего навязывать не можем и не должны. Давайте-ка лучше срочно подготовим все, что нам надо.
На следующий день на небольшой площади, открывающей проезд Художественного театра со стороны улицы Горького, там, где уходит на высоту третьего этажа шкала гигантского термометра, встала специализированная машина. Рабочее место занял молодой парень в синем комбинезоне, надетом поверх красной ковбойки. На голове парня едва держался лихо сдвинутый набекрень синий берет, через плечо висела сумка с инструментами. Обычная картина в жизни города не привлекла решительно ничьего внимания. Только шофер «Волги», стоявшей у ближайшего подъезда, недовольно поворчал, когда его попросили чуть подать машину в сторону.
С негромким гудением телескопическая мачта медленно поползла вверх. Натянув на руки защитные перчатки, парень в берете довольно долго — минут десять — возился под кронштейном, ремонтируя фонарь, должно быть поврежденный порывом ветра. Закончив работу, он крикнул шоферу: «Опускай!» — и мачта с тем же гудением снова сложилась.
Электрик перепрыгнул через обручи рабочей площадки, снял рукавицы и полез, оттянув край комбинезона, в карман рубашки за сигаретой.
— Разрешите прикурить...
Парень поднял голову: перед ним стоял с сигаретой в руке высокий немолодой мужчина в легком пальто, без шапки.
«Он!» В голове капитана Кочергина мгновенно прокрутилась немая кинолента с описанием внешности доктора Шарки: слегка вьющиеся с проседью волосы, продолговатое лицо, прямой нос, запавшие серые глаза, ровные густые брови. Говорит (по крайней мере, произнес два слова) без акцента. В одежде никаких особых признаков, говорящих о национальности. Так — прилично, неброско и достаточно элегантно — могут одеваться интеллигентные мужчины этого возраста и в Москве, и в Берлине, и в Стокгольме, и в Нью-Йорке. Сигарета в тонких, сильных пальцах — обычное болгарское «Солнышко». Продаются в любом московском киоске.
Анатолий подал коробок со спичками. Мужчина прикурил, вернул коробок, кивнул в знак благодарности и зашагал по проезду вверх, в сторону Пушкинской улицы. Через несколько секунд его фигура уже затерялась в толпе. В ладони Кочергина кроме коробка остался крохотный, сложенный в несколько раз листок бумаги. Записку он прочитал уже в кабине «технички»:
«Жду вашего ответственного представителя сегодня в 8 часов вечера в ресторане на 7 этаже гостиницы «Москва». Вторая кабина слева от входа. Он должен спросить: «Простите, это вы командированный из Курска?» Я отвечу: «Нет. Но это не имеет значения. Если вы не с дамой, можете присаживаться».
В семнадцать ноль-ноль Турищев докладывал Ермолину о первом контакте с Доброжелателем. Решено было, что ввиду особо ответственного характера предстоящего разговора на встречу пойдет сам Ермолин. Никаких сопровождающих — ненужное в данной ситуации внимание к его особе могло бы вызвать у Шарки только отрицательную реакцию.
Без трех минут восемь Ермолин уже поднимался в лифте на седьмой этаж гостиницы «Москва». Владимир Николаевич невольно вспомнил, что в последний раз — подумать только! — он был с женой в этом ресторане осенью сорок пятого года, когда вернулся домой после Победы. Довольно скромный ужин (правда, они заказали немного коньяку и бутылку шампанского) обошелся ему тогда по коммерческим ценам чуть ли не в месячный оклад.
Ресторан был в этот час, конечно, полон. Владимир Николаевич прошелся между столиками, словно выискивая свободное место. Не найдя ничего подходящего, он мимоходом заглянул в одну из отдельных кабинок, вторую от входа. На диванчике сидел одинокий немолодой человек и, должно быть в ожидании кого-то, читал «Вечерку» (этот же номер купил только что в вестибюле и Ермолин). Человек поднял голову и вопросительно посмотрел на Владимира Николаевича сквозь очки в красивой черепаховой оправе. Днем на нем очков не было: значит, немного дальнозорок, а не близорук.
— Простите, — нерешительно, словно стесняясь, спросил Ермолин. — Это вы командированный из Курска?
— Нет, — ответил мужчина, привстав с диванчика, — но это не имеет значения. Если вы не с дамой, можете присаживаться. — И он радушным жестом пригласил Ермолина к столу, на котором уже стояло два прибора и открытая бутылка боржоми.
— Владимир Николаевич, — представился Ермолин. — С кем имею честь? Быть может, доктор Роберт Шарки?
Незнакомец снял очки и улыбнулся.
— Можно и так, — согласился он, не удивившись. — Но вообще-то меня зовут доктор Артур Визен.
Глава 17
В который уже раз читателю придется для наилучшего понимания поступков одного из героев повествования вернуться к событиям многолетней давности.
До революции в России имелась не очень многочисленная, но достаточно заметная и значимая прослойка населения, которую принято было называть петербургскими немцами. Была она весьма неоднородной как по положению, так и по роли, которую играли ее представители в жизни огромной Российской империи. Наиболее привилегированными из царских подданных германского происхождения были остзейские бароны, а также иные титулованные и нетитулованные дворяне, потомки тевтонского, ливонского и прочего рыцарства. При императорском дворе и в гвардии достигали они высоких званий и чинов. Отличала их железная устремленность в карьере, жестокость, тупая преданность монархии и презрение ко всему русскому. Бенкендорфы, Клейнмихели, Врангели, фоки и прочие фоны оставили по себе память самую скверную.
