Ушаков был в полосатой рубашке и линялом джемпере с короткими рукавами, заштопанными на локтях. Брюки заправлены в толстые шерстяные носки. Обуви на его ногах не было.

— Проходите, пожалуйста. Чем обязан?

На столе стояла тарелка с дымящимся супом, рядом надкушенный ломоть хлеба и большая чашка молока.

— Ушаков? — спросил участковый.

— Да, Ушаков.

— Дайте мне домовую книгу и ваш паспорт.

— Сейчас найду. Садитесь, товарищи.

Ушаков пошел в другую комнату. Следом за ним прошли милиционер и штатские. Ушаков заволновался. Он понял, что это не просто бесцеремонность — войти в другую комнату без надобности, без приглашения... «Что же это значит? Интересуются, какой образ жизни веду после заключения? А если нет? Неужели?..» — Он забыл, что ему нужно сделать. — «Да, домовую книгу, паспорт»...

Ушаков выдвигал комодные ящики. Он чувствовал на себе пристальный взгляд людей, пришедших с милиционером. Мысли, словно раскаленные спицы, пронзали мозг. «Узнали? Нет, это невозможно — оказаться в их руках! Бежать! Бежать! Скрыться, и тогда можно все обдумать»...

Наконец, он нашел книгу, выпрямился, поднял на участкового глаза и, убедившись, что тот нисколько не удивлен выражением его помертвевшего, в крупных каплях пота лица, — сам не зная почему, сказал:

— Я понял, зачем вы пришли.

Сказал и сам испугался, что проговорился; но тотчас сообразил, что еще не выдал себя, что в его словах еще не было никакого признания.

— Зачем же, по-вашему? — спросил Лобанов.

Ушаков молчал.

— Зачем же, гражданин Сомов? — с нажимом на фамилию опросил Лобанов.

Ушаков тяжело опустился на стул, бессмысленно уставился на Лобанова. Затем он взъерошил волосы и с неожиданно вспыхнувшей истеричной веселостью стукнул кулаком по колену:

— Нашли-таки... Нашли! Шлепнут меня, да?

— Это дело суда. Одевайтесь, Сомов, поедете с нами, — приказал Лобанов. — Скоренько собирайтесь.

— А у меня грипп. Температура... Разрешите хоть суп доесть.

— И у вас не пропал аппетит? — усмехнулся Лобанов. — Не ломайте комедию! Собирайтесь!

— Сволочи! — взвизгнул Сомов и, с силой оттолкнув участкового, ринулся к двери. Лобанов подставил ему ногу, но Сомов ловко перепрыгнул через нее, выскочил в сени...

Он спрыгнул с крыльца, подскочил к забору, рванул доску и побежал по чужому двору. Страх гнал его быстрее возможного. Погоня не отставала, но и не настигала. Вот он свернул за угол, к реке Самарке. Босой, с окровавленными ногами, выбежал на лед. Преследователи уже слышали его надсадный хрип. Сомов оглянулся, круто повернул в сторону и, подбежав к проруби, остановился.

— Обезумел, подлец, — сказал Лобанов.

Сомов забегал вокруг проруби, не зная, на что решиться.

— Стой! Куда прешь, дурак! Утонешь! — закричал Лобанов.

И тогда Сомов, закрыв лицо руками, ступил в прорубь. Взметнулась вода, и он скрылся подо льдом.

— Не звонит... Не докладывает... — полковник Обручев озадаченно хмурил брови, вышагивая по кабинету и то и дело поглядывая на часы.

Борисов сидел в углу дивана в своей излюбленной позе: нога за ногу, левое плечо прислонено к спинке дивана, правая рука с зажатым между пальцами карандашом бегает по блокноту, лежащему на коленях, — он записывал мысли, которые у него оформились еще ночью в поезде. Он привык анализировать на бумаге свои ошибки и удачи. Все это, разумеется, потом уничтожалось, когда в голове укладывалась сжатая формулировка, которой он добивался, исписывая листы бумага и один за другим отвергая разные варианты.

«Да, странно... — Борисов отложил блокнот в сторону. — Что-то там не сработало»... Эта мысль начинала его тревожить все больше. Он жалел, что не поехал сам, а передоверил такое важное дело другим, поддавшись натиску Обручева. «Но Обручев был вправе выбирать для этой операции людей по своему усмотрению, — людей, хорошо знающих город. Не последнюю роль, конечно, сыграло и то обстоятельство, что Обручев чувствовал за собой какое-то подобие вины: вот, мол, проглядели, не распознали врага... А действительно, попробуй его распознать, если он себя никак не проявляет.

В дверь кабинета постучали.

— Да, войдите! — Обручев повернулся от окна.

И по тому, как медленно отворилась дверь, как капитан Лобанов боком, задев плечом за косяк, вошел в кабинет, Борисов понял: случилось непоправимое. Он весь подался вперед.

— Ну?.. — выдавил он из себя, не дожидаясь, когда Лобанов начнет докладывать по форме. — Вы ранены?

Лобанов отрицательно мотнул головой.

— Садитесь, капитан, а то упадете, — желчно сказал Обручев, на виске у него от волнения билась голубая жилка.

Лобанов сел и, глядя себе под ноги, рассказал обо всем, что произошло за эти два часа.

Борисов был подавлен. Рушилось все! Не скрывая своей досады, он повернулся к Обручеву:

— Вот видите, к чему приводит ложное понимание своих обязанностей и излишняя самоуверенность, которую вы проявили. Я должен был ехать сам.

Обручеву сказать на это было нечего, и он принялся распекать Лобанова, взвинчивая тон и подкрепляя свои слова энергичным постукиванием ладони по столу.

Борисов смотрел на Лобанова и не узнавал в нем того веселого парня, который еще недавно, как он говорил, любил «вообразить звон колокольцев над волжским простором». Перед ним сидел совсем другой человек — поникший, растерянный, глубоко переживающий свою оплошность. И Борисову стало жаль его.

«А разве не могло такое случиться со мной? Разве можно все предусмотреть, рассчитать? Если бы все было просто: «Руки вверх! Вы арестованы!..» — И он уже без раздражения спросил:

— Как же вы, капитан, упустили Сомова?

Лобанов встрепенулся. Он почувствовал, что его понимают, верят ему, разделяют его переживания.

— Товарищ подполковник, — сказал он, — мы не могли предполагать, что Сомов — раздетый, разутый, безоружный — бросится бежать. Будь он в своем уме, он понял бы, что у него нет никаких шансов скрыться. Что, нам наручники надо было на него надеть? Обезумел человек...

— Оборвалась нить, которая, возможно, привела бы нас и к Ставинскому. А так — концы в воду. В буквальном смысле слова, — с горькой иронией сказал Борисов.

— Это была совершенно неожиданная реакция, товарищ подполковник. Уверен, что за секунду до прыжка Сомов сам не знал, что он сделает. Трудно понять обреченного...

— Все это так. Я допускаю мысль, что Сомов был настолько изнурен страхом, что в нем давно дремало это сумасшествие. Ну что ж, попробуем поговорить с его женой. Товарищ полковник, распорядитесь, чтобы Ушакову сейчас же доставили сюда, пока ей никто не сообщил о смерти мужа.

Ушакову привезли в Управление до обеденного перерыва. Она робко шла по коридору за сопровождавшим ее человеком в штатском, который показал ей на фабрике свое удостоверение в красной обложке. За всю дорогу она ничего не спросила у молчаливого спутника — ей казалось, что он все равно не станет говорить. Пока ехали, она все старалась понять, зачем ее везут в это самое управление КГБ? Она не могла припомнить за собой ни одной провинности ни в прошлом, ни в настоящем. И вдруг ее поразила мысль: Геннадий! Вот в чем дело! Он же был в заключении... Как политический... Но зачем же человека за это преследовать всю жизнь? Чем он сейчас-то не угодил? Лучший шофер автобазы. Она так и скажет, пусть сами проверят. Неужели начальство будет кривить душой и не заступится за честного работника?

Борисов ждал Ушакову в одном из кабинетов. Вошла женщина лет сорока, среднего роста, худенькая, с большими удивленными глазами, с простым ненакрашенным лицом, обрамленным белым вязаным платком. Недорогое суконное пальто с мутоновым воротником было ей чуть-чуть широковато. Ушакова держала в руках белые, ручной вязки, шерстяные варежки и небольшую хозяйственную сумку.

— Садитесь, Галина Павловна, — предложил Борисов. — Вы не догадываетесь, зачем мы вас сюда вызвали?