— Пойдем туда, к молодежи, — предложила Осокина.

— Пойдемте.

Они вышли к реке.

Ночью Вишера казалась еще шире, чем днем. Противоположный берег исчезал во тьме. Леса, со всех сторон обступившие село, черным кольцом окаймляли звездный купол неба.

На узкой тропе, что петляла над самым обрывом, Осокина остановилась.

— Слышите?

В ночной тишине, не смолкая, плыл едва уловимый гул. Это шумели далекие таежные леса. Одни ли леса? Нет. Река, словно отзываясь на их голос, плескала волнами о берег, шуршала прибрежной галькой.

— Разговаривают, — сказала Осокина.

Широко-широко звучали над землей эти голоса. Они не смешивались с другими звуками, с песней, со звонким смехом девушек. Они звучали по-особому: негромко, но внятно для тех, кто умел их слушать.

— Помню, — тихо сказала Осокина, — девушкой я часами простаивала у этого обрыва. Все слушала, слушала… И мечтала. А то бывало поглядишь на звезду падучую и гадаешь, сбудется или нет.

— Хорошо здесь, — отозвался Трофимов. — Постоим?

— Постоим.

На поляне, недалеко от реки, кружились под баян пары. Молодой баянист выводил задушевную, певучую мелодию.

Трофимов узнал среди танцующих Бражникова.

— Как бы ваш помощник мою Дашу не закружил, — перехватив взгляд Трофимова, улыбнулась Осокина. — Кружит и кружит.

— Дочь? — спросил Трофимов.

— Дочь. Без отца вырастила… Погиб на войне… — Осокина помолчала. — Сорок лет на свете прожила, как один день, а начнешь вспоминать, голова закружится, — продолжала она. — Вы, я так понимаю, тоже на фронте были?

— Был.

— Семейный?

— Семья погибла во время войны.

— И вас, значит, не миновало… А я, как увидела вас, Сергей Прохорович, так своего и вспомнила. Не то чтобы вы походили друг на друга, а только, как увидела, так и вспомнила…

Из темноты вдруг показался какой-то человек.

— Стрыгин! — удивилась Осокина. — Что ты тут делаешь?

— Здравствуйте, Анна Петровна, — ответил, сдернув с головы картуз, Стрыгин. — Вот только по ночам и хожу. Днем стыдно людям на глаза показаться. — Он страдальчески замотал головой. — Трудно мне, товарищ прокурор. Так трудно, что, утра не дождавшись, решил просить вас: прикажите меня арестовать.

— Зачем же вас арестовывать? — спросил Трофимов.

— Стыдно мне по родному селу ходить. Стыдно на людей смотреть. Кто я? Кем стал? Пятьдесят лет был честным человеком, а нынче…

— И нынче, Николай Митрофанович, никто вас нечестным не считает, — сказала Осокина.

— Не считают? — с надеждой посмотрел на Трофимова Стрыгин.

— Самое тяжкое обвинение с вас снимается, товарищ Стрыгин, — сказал Трофимов.

— Снимается? — крикнул Стрыгин. — Снимается?

— Да, следствием установлено, что в хищениях вы участия не принимали.

— Нет, товарищ прокурор, не принимал!

— Но отвечать вам все-таки придется.

— Я вину свою сознаю, — твердо сказал Стрыгин. — Сознаю. А вот, что поняли меня, поняли, что я не жулик, за это спасибо. — Стрыгин вдруг заторопился; лицо его просияло. — Пойду обрадую жену! — И он исчез в темноте.

— Жалко его, — сказала Осокина. — Вы уж, Сергей Прохорович, помягче с ним.

— А как народ к нему относится?

— Ругают, но жалеют.

— Вот и народный суд так же отнесется, — улыбнулся Трофимов. — Поругает и пожалеет.

Они вышли к поляне и остановились посмотреть на танцующих.

Бражников, увидев Трофимова, решил блеснуть перед ним своим мастерством.

— А ну, плясовую! — крикнул он баянисту.

Баянист вскинул голову и медленно растянул меха своего баяна.

Потупив глаза, помахивая, будто отстраняясь, платочком, тихо-тихо поплыла Даша по опустевшему кругу.

Бражников словно и не видел ее. Едва касаясь ногами земли, шел он поперек круга. Но вот они встретились. Глянули друг на друга влюбленными глазами, и… тут-то пляска и началась.

Хотел ли Бражников коснуться Даши, хотел ли пасть перед ней на колени или поцеловать — в движениях его было столько широты, что, казалось, не поцелуй и даже не себя предлагает он девушке, а весь мир. Она же, улыбаясь, как и мать, застенчиво и мягко, всеми своими движениями, горделиво вскинутой головой, взглядом давала понять, что на меньшее и не согласится.

— Дашенька, доченька моя! — шептала Осокина, не замечая, что смеется и плачет в одно и то же время.

— Мама! — выбегая из круга, крикнула Даша. — Что с тобой, родная?

— Ничего, ничего, — обнимая дочь, сказала Осокина. — Это хорошие слезы, Даша, не горькие…

— Мама, а я забыла тебе передать, — сказала Даша: — с час назад здесь был дед. Зачем-то тебя искал.

— Дед? А зачем, не сказал?

— Нет. Велел передать, что был и ушел к себе на пасеку.

— Кого это вы называете дедом, Даша? — спросил Трофимов.

— Это тот самый Зачиняев и есть, — пояснила Осокина, — у нас его дедом кличут.

— Вот как? — переглянувшись с подошедшим Бражниковым, сказал Трофимов. — Он, значит, и пчелами занимается?

— Занимается.

— Так, так… А где его дом, Анна Петровна?

— Пасека отсюда недалеко. — Осокина внимательно посмотрела на Трофимова. — Что вас встревожило, Сергей Прохорович?

— Рано еще об этом говорить, Анна Петровна. Скажите, кто бы мог проводить меня к этому деду?

— К Зачиняеву?

— Да.

— Я сама вас провожу, Сергей Прохорович.

— Тогда пойдемте.

— Сейчас ночью?

— Да, сейчас…

До колхозной пасеки, где жил Зачиняев, было не более двух километров. Дорога шла через поля, клеверами, сбегала в овраг. У края оврага, неприметный среди деревьев, стоял маленький домик. В окошке, несмотря на поздний час, светился огонек.

— Что же мы ему скажем? — спросила Осокина, когда Трофимов, подойдя к окну, уже собрался постучать. — Ночь, а мы в гости.

— Ничего, он к ночным гостям привычен, — сказал Бражников.

Трофимов постучал.

За занавеской колыхнулась бородатая тень.

— Кто там еще? — послышался старческий, ворчливый голос.

— Это я, Василий Алексеевич, отоприте! — отозвалась Осокина.

— Аннушка? Сейчас отопру.

Дверь распахнулась. Трофимов увидел маленького, седенького старичка. Он был в белой длинной рубахе и в белых полотняных штанах. От всего его облика, от вздетых на лоб очков и снежно-белой бороды веяло старческим добродушием.

— Аннушка! — сказал Зачиняев, вглядываясь в темноту, и в голосе его Трофимов уловил радость. — Да где же ты? Со света-то не видать!

— Даша сказывала, что вы меня искали, Василий Алексеевич. — Осокина замялась. — Вот я и пришла…

— Будто уж из-за этого и пришла? — добродушно усомнился Зачиняев. — Ночью-то? Ну, входите, входите, товарищи прокуроры. Аннушка плохих гостей ко мне не приведет.

Старик, часто кивая головой, выждал, пока Осокина не вошла в дом, и вдруг, живо обернувшись к Трофимову, сказал лукаво, усмешливо:

— А я вас видел, когда вы с Аннушкой над рекой стояли. Видел, как Стрыгин к вам подходил. А я вот не подошел… Вижу, люди у реки стоят, тайгу слушают. Зачем мешать? — Старик посмотрел на Бражникова. — И тебя видел, как с Дашей плясал.

— А вот человека в плаще, что овощи из колхоза увез, так и не разглядели… — не то спросил, не то упрекнул деда Трофимов.

— Не разглядел, не разглядел, — горестно покачал головой старик. — Ошибся…

— В ком? — в упор взглянул на него Трофимов.

Они вошли в комнату.

— А ты не спеши, не спеши, — усмехнулся старик, притворяя за собой дверь, и подошел к Осокиной.

Двигался Зачиняев с удивительной для его лет легкостью. Говорил быстро, негромко, точно не говорил, а приговаривал.

— Садитесь, товарищи. С дороги-то посидеть — первое дело. — Старик пододвинул Осокиной скамью. — Садись, Аннушка, рад я тебе, садись.

Осокина села.

— А ты отчего такой сердитый? — глянул старик на Бражникова. — Гость на хозяина сердиться не должен.

— Я на вас и не сержусь, — сказал Бражников.